Пусть танцуют белые медведи

— Может, повторим еще раз про холоднокровных животных? — предложил Торстенсон.

— Ладно, — согласился я и принялся рассказывать про ужей, змей и лягушек, живущих на дне водоемов, а воскресное солнце меж тем поднималось все выше и выше, и Лолло в конце концов вернулась в нашу жизнь. Тревожные мысли о грядущем понедельнике немного улеглись, но я предчувствовал, что все выйдет не по-торстенсонову.

В воскресенье Лолло спустилась вниз только к полудню. Она грохотала, спускаясь по ступенькам. Грохотала, пока готовила себе завтрак на кухне. Она старалась как можно громче листать газету и звенеть тарелкой с молоком и хлопьями. А потом она заявилась к нам в гостиную.

— Неужели вы все еще не закончили? — спросила она так, словно мы просидели за учебником всю ночь напролет.

— Привет, — пробормотал Торстенсон, не отрывая глаз от книги.

— Приятно чувствовать, что твоему приходу рады, — съязвила Лолло.

— Что ты сказала? — спросил Торстенсон, оторвав взгляд от блестящей желтой полосы: он выделял маркером самые важные места.

— Ничего.

Она уселась за пианино у противоположенной стены и принялась бренчать. Это у нее здорово получалось! Она наяривала по черным и белым клавишам так, что ее груди подпрыгивали, и при этом отчаянно нажимала на педали. Я больше не слышал вопросов Торстенсона.

— Эй, Лолло! — крикнул он. — Немного потише, пожалуйста!

Но она не унималась.

— Тут так положено! — заявила она и ударила по клавишам со всей силы.

Звуки отскакивали от стен, как литые мячики. Это было грандиозно! Я узнал пьесу. Это какой-то умерший поляк написал. Лолло ее и раньше играла, только не с такой силой. А ведь она права: вот так ее и надо играть!

Я был полностью поглощен музыкой.

До переезда в дом Торстенсонов я ничего подобного не слышал. Папа любил американские мелодии. Но теперь-то я понимал: между американской и польской музыкой — огромная разница!

Курчавые рыжие волосы подпрыгивали, а Лолло играла так, что, поди, и тому поляку на небесах было слышно. Торстенсон поднялся с места, похоже, он не знал, что делать. Я откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. Но тут распахнулась дверь спальни и в комнату в ночной рубашке до полу влетела мама. Волосы ее торчали в разные стороны. Сверкая глазами и неся перед собой большой живот, она, как фурия, ринулась к пианино.

— Рита! — пробормотал Торстенсон.

— Заткнись! — огрызнулась мама.

Мама терпеть не могла, когда ей не давали выспаться после ночных дежурств. Помню, мы с папой в такие дни ходили на цыпочках по утрам и переговаривались шепотом. А проще всего было сразу куда-нибудь убраться и не появляться до вечера. Самое лучшее — поехать кататься на автомобиле.

— Прекрати сейчас же! — крикнула мама прямо в Лоллины кудряшки. — Можешь больше не стараться. Ты меня уже разбудила!

Когда Лолло повернулась, мама с треском захлопнула крышку пианино, так что девчонка едва успела убрать пальцы.

Мама и впрямь взъярилась не на шутку! Торстенсон, небось, ее никогда такой не видел. А Лолло и подавно. С тех пор как мы поселились в этой хибаре, она вела себя смирно. Даже голоса ни разу не повысила. Даже когда Лолло выкаблучивалась, а уж это она умеет, — мама держала себя в руках и лишь улыбалась новой отбеленной улыбкой.

Я почти обрадовался, увидев ее снова прежней.

Лолло побледнела. Она была так погружена в эту неистовую польскую музыку, что не слышала, как мама пришла. Но она быстро опомнилась.

— А что такого? Я что, уже и на пианино не могу играть в своем собственном доме?

— Нет, — отрезала мама. — По крайней мере, не тогда, когда я сплю. До тех пор, пока я здесь живу.

— Надеюсь, вы здесь ненадолго, — огрызнулась Лолло. — И ты, и этот придурочный маленький гений.

Она встала и удалилась. Никто не успел и слово сказать. Она отвернулась, так что видна была лишь ее курчавая шевелюра, подпрыгивавшая, пока она поднималась по лестнице, да прямая узкая спина, вздрагивавшая на ходу. Но вот Лолло скрылась с глаз.

— Дорогая Рита, — промямлил Торстенсон.

Но мама все еще была в ярости. Если ее вывести из себя, она долго не может утихомириться. Но Торстенсон-то этого не знал. Он решил, что буря миновала, и пристыжено поглядывал на нее. Но напрасно.

— А ты, — напустилась мама. — Не мог позаботиться, чтобы было тихо? Не мог детей занять? Вечно корпишь с Лассе над старыми книжками! Не удивительно, что она взъелась!

— Так ты считаешь, это я виноват?

— Конечно! Неужели не понимаешь, что она чувствует себя обделенной?

— Да я только пытался помочь Лассе подтянуться с уроками, — обиделся Торстенсон. — Что в этом плохого?

— Ему тоже прогуляться не вредно, — парировала мама. — Это ненормально вот так сиднем сидеть. Сейчас позавтракаю, и мы с Лассе отправимся в город. А ты займись Лолло.

— Может, нам тогда всем вместе куда-нибудь сходить?

— Нет.

— И ты не хочешь сначала немного выспаться?

— Ну и олух же ты!