Пустота

Семёновна и Стёпа ушли, дабы старик не отвлекался на них и мог спокойно, не закашливаясь поесть. Но спустя пару минут пережёванные макароны уже сыпались изо рта на рубашку и ползли вниз, оставляя за собой влажный след. От подбородка растянулась леска слюны. На лбу и шее вздулись вены. Лицо синело. В такт кашлю Григорьевич стучал ложкой по столу. Через мгновение ладонь разжалась и легла на колено, а ложка звонко упала на пол. Вылетели последние куски и стало легче. Старик отдышался, будто битый час таскал тяжести. Проклиная свою жизнь и кашель, он потянулся за ложкой. Кое-как подцепил её пальцем, удачно разогнулся и продолжил есть.

Жуя, он поднял голову. Белая хлопковая занавеска с кружевами внизу закрывала лишь половину окна. За ней выглядывала рама в облупившейся голубой краске. На подоконнике чернела точка – вверх лапками покоилась жирная муха. На всём этом переливались багровые лучи, создавая картину забвенья. Григорьевичу казалось, что это последний закат, и не только в его жизни, а вообще на земле. Свет угасал ежесекундно. Возле покосившегося забора раскинула свои лапы ель. И сквозь тысячи иголок было видно, как отчаянно хваталось за них солнце.

Старик пошёл до кровати. Возле неё на столике розовела баночка компота, лежал кусок пирога, банан и часы, которые уже невозможно надеть на руку. Ремешок разорванный и сто раз перемотанный разноцветными нитками. Единственная по-настоящему его

вещь. С ними солдат Григорьевич, служивший в танковых войсках, вернулся из Германии. С ними он потерял жену. С ними ушёл к другой. С ними прожил большую часть жизни. Ему их подарил друг Володя на день рождения. Володя умер пару лет назад от рака. Часы остались.

Григорьевич глотнул компота, но тот весь выплеснулся обратно. Опять кашель. Хоть не пей и не ешь. Он сделал ещё один глоток. В лёгких забулькало. Ноги дёргались, пальцы впивались в простыню. Компот плескался в баночке, брызги выпрыгивали и орошали всё вокруг. На секунду отпустило. Григорьевич хотел поставить баночку на столик, но кашель помешал, и рука дрогнула. По полу растеклась прозрачно-розовая лужа. Баночка закатилась под кровать и стукнулась о плинтус.

– Напился, – сказал старик, переведя дух.

Он взялся за ходунки и в сумраке начал соваться по комнате, разминая ноги. Старался поднимать их повыше и делать большие шаги. Заметил на буфете тот портрет, который Петя показывал утром. Там точно я? Может кто другой? Может показалось? Григорьевич взял его. Нет. Вроде я. Но кто фотографировал? Это кажись перед свадьбой. Или нет? Поставил обратно.

За стеклом на полочке он увидел серую книгу. Открыл дверцу. Достал. Сунул под руку и вернулся на кровать. Положил книгу на колени, протёр краем рубашки, включил ночник и прочитал вдавленную надпись. Семейный альбом.

Первый снимок – дети сидят на лавочке у родного дома. Коля приобнял Яну, а она держит на руках насупленного Петьку с размазанными ногами. Справа смотрит в камеру половина собаки. Вторая её часть навсегда забылась в прошлом. Как Григорьевич ни пытался вспомнить цвет детских одёжек – всё зря. Фотография внушила ему, что не было никаких цветов и годы пролетели в чёрно-белых тонах. Он перелистнул. В саду под цветущей вишней улыбается жена Оля, а ниже совместный снимок за столом, где они, ещё счастливая супружеская пара, пьют вино на брудершафт. Дальше пошли отдельные портреты детей. Петька сидит на заборе. Коля держит огромную миску опят. Яна с обмотанной вокруг шеи блестящей мишурой позирует возле новогодней ёлки. А вот Петька вылез на лавку, чтобы дотянуться до головы брата, и «поставил ему рожки».