Путь Дзэн

Аваре — это не совсем печаль и не совсем ностальгия в обычном смысле тоски по невозвратному былому. Это эхо того, что прошло и когда-то было мило, этот тот резонанс, который возникает от звуков хора под сводами храма, но без которого он был бы пуст.

Никто не живет у заставы Фуга. Деревянный навес — и тот развалился.Все, что осталось —осенний ветер.

Вечерний туман,Думы о прошедшем.Как оно далеко!

Аваре — это переходный момент, когда быстротечность жизни воспринимается еще с грустью и сомнением, но уже и как форма Великой Пустоты:

Ручей прячется В травахУходящей осени.

Падают листья,Ложатся один, на другой.Дождь стучит по дождю.

Переход уже готов завершиться, поэт готов «достигнуть того берега» в хайку Иссы, написанном на смерть его маленького сына.

Этот мир как росинка.Пусть лишь капелька росы,И все же — и все же…[105]

Юген, который содержит в себе некую тайну, описать трудней всего, так что пусть стихи говорят сами за себя.

Море темнеет.Голоса диких уток Слабо белеют.

Жаворонок.Упала сверху нота —И ничего не осталось.

В густом туманеО чем перекликаются Гора и лодка?

Прыжок форели.Облака проплывают В зеркале ручья.

И еще один пример югена, на этот раз из стихотворений Дзэнрина:

Ветер стих — цветы все падают. Крик птицы — все глубже молчание гор.

Поскольку обучение Дзэн по меньшей мере с XV века включало постоянное использование китайских двустиший, появление хайку не вызывает удивления. Влияние Дзэн открыто проявляется и в хайку Моритаке, которое является «югеном — наоборот». Дзэнрин содержит такое двустишие:

Зеркало, разбитое вдребезги, уже не

отразит ничего; Упавший цветок едва ли вернется наветку.

А Моритаке спрашивает:

Упавший цветокВернулся на ветку? Это бабочка.

Говоря о Дзэн и поэзии, нельзя не упомянуть дзэнского монаха школы Сото, отшельника Рёка-на (1748–1831). Часто думают, что святой — это человек, чье чистосердечие вызывает неприязнь окружающих. Рёкан в этом отношении исключение — это святой, которого все любили, может быть, потому, что он был как ребенок, — скорее естественный, чем добрый. Может показаться, что любовь японцев к природе весьма сентиментальна, ибо направлена на такие явления природы, которые «приятны» и «красивы» — бабочки, цветы фруктовых деревьев, осеннюю луну, хризантемы и старые сосны[85]. Но Рёкан — поэт и вшей и блох, и сам-то он до костей промок под холодным дождем.

На горе У-дай облака — дымящийся рис. Перед древним храмом Будды собаки орошают небесный свод.

А сколько существует хайку, подобных такому, например, стихотворению Иссы:

Рот, щелкнувший блоху, Произнес:Наму Амида Бутсу!

В дождливые дни Монах РёканГрустит о себе.

Его взгляд на «природу» глубоко целостен:

Скрежет ножаПо сковороде сливается,С голосами древесных лягушек.

В каком-то смысле Рёкан — это японский Святой Франциск, хотя его религиозность выражена менее очевидно. Это бродяга-дурачок, который самозабвенно отдается детским играм, живет в лесу в одинокой хижине с протекающей крышей, где стены увешаны стихами, начертанными его восхитительно неразборчивым паутинным почерком, столь ценимым знатоками японской каллиграфии. О вшах на груди своей он размышляет как о насекомых в траве, и выражает всевозможные естественные человеческие чувства — печаль, одиночество, недоумение или жалость — ничуть не стыдясь и нисколько не гордясь ими. Даже ограбленный он остается богатым, ибо

ВорНе прихватил ее с собой — Луну в окошке.

А когда у него нет денег,—

Ветер наноситПалые листья. Хватит Развести костер.