Путь к сердцу. Баал

– Я… – слова давались ему тяжело. Вздох. Пауза. Ей хотелось начать хлестать его по щекам, чтобы очнулся, чтобы понял, наконец, что ей можно довериться, чтобы открылся, наконец, и принял сказанное. – Не тот человек, которого… можно любить.

– Как ты можешь такое говорить? – Альку вдруг неожиданно захлестнула обида, даже злость. Как можно решить за другого? Она уже сделала свой выбор. Как можно его оспаривать? – Ты мой выбор. Мой. И даже не смей…

– Ничего не выйдет, Алеста. Я не человек, созданный для семьи.

Не хочет? Он не хочет семью? Его нужно просто связать, посадить у стены, держать там на привязи и кормить, пока не одумается – затуманенная расстройством, она не замечала, что мыслит, как ребенок.

– Ты – человек, которого можно и нужно любить. Человек, которого я уже люблю, неужели не понимаешь?

– Нельзя.

Это одно-единственное слово прозвучало в темноте жестко, как пощечина.

– Нельзя?

Она и не заметила, когда по щекам покатились слезы.

– А что еще нельзя? Что? – зашипела кошкой. – Желать тебя нельзя? Мечтать о тебе нельзя? А о детях мечтать можно?

– Что?

Секундная тишина резанула слух; гулко стукнуло в груди его большое сердце.

– О детях! – Алеста приподнялась на кровати, уселась, утерла кулаком слезы. – Я бы хотела родить тебе дочку. Или сына… Кого выберешь или… кто получится…

Она не заметила, что человек рядом застыл до состояния льдины, что перестал дышать, что его широко распахнутые глаза теперь смотрели не на нее, но насквозь – в них застыл ужас.

– Мы могли бы уехать, – продолжала она с жаром, не замечая ничего, кроме собственной мечты, – ни ночи за окном, ни этих стен, ни чужого напряжения, – туда, где идет время, где женщины рожают. Построили бы собственный дом, и я родила бы тебе сынишку или дочку – ведь здесь нет Богини, чтобы определять пол, и, значит, мог бы получиться такой же очаровательный бесенок, как ты…

Сказала. И заткнулась. Поняла, что выбрала неверное выражение, хоть и не имела в виду дурного. Осознала слишком поздно.

– Дура!

Еще никогда она не слышала в его голосе столько презрения и почему-то обиды.

– Дура… – уже тише, – как ты можешь?…

Слова застревали у него в горле, будто их утыкали шипами – они драли ему глотку, царапали ее, не шли наружу, будто и не слова он пытался вытолкнуть, а разбившуюся внутри вазу.

– Как ты… вообще?… Кем будет такой ребенок – еще одним демоном?

– Но ты же не демон! Наполовину. А ребенок будет лишь на четверть…

– Бессердечная.

– Я не бессердечная! Тебе хватило половины души, чтобы стать лучшим человеком в мире, почему нашему ребенку не хватит трех четвертей?

– Что ж ты… делаешь… Зачем?

Баал не договорил – слишком больно. Резко оттолкнул ее руку в сторону, вскочил – почти взлетел – с кровати, ринулся к двери и с грохотом вывалился из спальни.

А ему смотрели вслед и размазывали по щекам соленую и горькую лаву.

* * *

За всю сознательную жизнь он испытывал ужас лишь единожды: в тот день, когда, в очередной раз увидев Смерть – ее черный, мутный силуэт, – пошел за ней в непредназначенный для живых Коридор. И уже почти зашел в него, когда Смерть обернулась и посмотрела на него – глаза в глаза. Вот тогда он испытал настоящий, ничем не прикрытый панический ужас.

Нечто схожее ощутил и теперь. Когда Алеста заговорила о детях.

Детях. С ним, с Баалом.

Он чувствовал себя внутри уродливой жабой, гнилой, покрытой слизью корягой, усыпанным язвами существом, которому только что предложили «отпочковаться». Стоял на коленях на сыром песке, смотрел на неподвижно застывшую у лица озерную воду и хотел одного – завыть.

Девочка. Или мальчик. С таким же, как у него, изъяном – отсутствием души. Проклятые изначально, изгои, новые демоны… демонята.

Еще никто, никто не смел с ним говорить о детях. А он не смел даже думать о них – не просто табу, немыслимый эгоизм, кощунство…

Дети.

Дети!

Дети…

Баал не плакал с самого детства – не имел права на слезы, – а теперь чувствовал, как они жгут веки.

Мужик. Он же взрослый, он не имеет права, а они текли по щекам. Регносцирос сложился пополам, опустил голову, уткнулся лбом в запястья и застыл, почти что умер в этот момент на берегу от боли. Не мог остановиться, дрожал, чувствовал себя не просто маленьким, но полностью беззащитным, оголенным, таким же уязвимым, как в детстве, хуже…

Дети.

С такими же, как у отца, приступами неконтролируемой злобы? Дети, которые будут спрашивать: «Пап, а кто наша бабушка? Почему мы никогда не видели деда?». Что он скажет им про деда? Что?! И что сделает, если этот дед придет и попытается переманить их на свою сторону – объявит войну всем демонам? Испепелит ад, выжжет его к чертям собачьим?

Дети…

Он будет водить их с собой на Танэо, чтобы выпустили пар? Маленьких, одетых в броню, с мечом наперевес? Будет болеть, глядя в затуманенные гневом глаза, будет знать о том, как это тяжело – быть демоном. Не демоном и не человеком. Уродом. Никем.