Путешественница. Книга 1. Лабиринты судьбы

– Нет, не хорошо! Это сделала я! – Джанет была убита признанием, которого не смогла не сделать. – Я сделала… я сообщила Лаогере… И вот тут-то все и произошло – она приехала.

– А-а…

«Ясно. Теперь убивается, бедная». Я выпила алкоголь и отправила стакан на место.

– Я не хотела. Не думала, что все кончится так… Оказалось, что ты… вы с Джейми…

– Все хорошо. Уверена, что когда-нибудь мы бы узнали друг о друге, – рассудила я. И все же любопытство взяло верх: – А зачем ты сообщила ей это?

Лестница заскрипела под чьими-то шагами, и Джанет доверительно склонилась к моему уху:

– Мама сказала так сделать. – Джанет быстро покинула комнату, завидев вошедшую мать.

Мне не хотелось ни о чем говорить с Дженни. Она принесла платье, принадлежавшее кому-то из старших дочерей, и пособила с застежками – и на том спасибо. Я уже была вполне готова, когда сказала ей:

– Я уезжаю. Немедленно.

Дженни не удерживала меня. Убедившись, что я способна мыслить и двигаться, она была готова отпустить меня на все четыре стороны. Кивая, Дженни прикрыла глаза – голубые и слегка раскосые, точь-в-точь как у Джейми.

– Хорошо. Так будет лучше для всех нас, – решила она судьбу моего пребывания в своем доме.

Я уезжала из Лаллиброха уже поздним утром. Стало быть, я больше не увижу этого дома и его жителей. С собой я везла еду и эль – их должно было быть достаточно, чтобы я прибыла к камням сытой, – а также кинжал, чтобы защититься от возможного нападения разбойников. Фотокарточки Брианны я оставила Джейми, хотя поначалу хотела прихватить и их.

Утро было сырым; дождь уже накрапывал из низких туч. Погода готовила Шотландию к более серьезным холодам – зимним. Лаллиброх пустовал, и только Дженни помогала мне взобраться на лошадь.

Чтобы не встречаться с ней взглядом, я закуталась в плащ и натянула капюшон. Тогда, когда я покидала Лаллиброх двадцать лет назад, она плакала и обнимала меня, а сейчас она лишь смотрела, как я верчусь на лошади.

– С богом! – тихо пожелала она.

Я не оглядывалась и уехала молча.

Мерин сам решал, какой путь выбрать для преодоления перевалов, – я поручила коню определять маршрут моего последнего шотландского путешествия и следила лишь за тем, чтобы он направлялся к камням.

Уже к вечеру, с наступлением темноты, мы сделали остановку. Стреноженный конь искал себе пропитание, а наездница спала глубоким сном. Плащ служил мне одеялом, а сон – прибежищем. Мучительно больно было всю дорогу вспоминать и думать, думать и вспоминать, поэтому я с радостью уснула, надеясь проспать как можно дольше, чтобы спрятаться от действительности хотя бы на время.

Утром я снова продолжила путь, остановившись уже в полдень. На этот раз путешествие было прервано из-за того, что мне захотелось есть. Это и неудивительно: ехать верхом день и ни разу не остановиться на обед, да еще и с утра отправиться на голодный желудок! Уважив справедливые требования организма, я сделала привал у ручья.

В сумку, привязанную к седлу, Дженни положила мне нехитрый завтрак: лепешки из овсяной муки, домашние хлебцы, половинки которых были скреплены овечьим сыром и домашней снедью, и, конечно, эль. Такие сэндвичи едят горные пастухи и шотландские воины, это визитка Лаллиброха, в то время как арахисовое масло характеризует Бостон.

Что ж, очевидно, я неспроста прощаюсь с Шотландией именно таким образом.

Сэндвич съеден, эль выпит, и я снова в седле. Мы поднимались в гору, держа курс на северо-восток, но чем выше я взбиралась, тем тяжелее мне становилось: еда и сон вернули к жизни не только меня, но и мои чувства, так что я постепенно погружалась в отчаяние.

Мерин радостно преодолевал милю за милей, а мне дорога была в тягость. Дошло до того, что после полудня я не смогла ехать дальше. Увидев рощу, я послала коня туда – так нас нельзя было увидеть проезжающим – и забралась подальше, теряясь среди деревьев. Там, в глубине рощи, лежала осина, упавшая уже давно, поскольку дерево покрывал слой мха. На нее-то я и присела.

Тело ломило не только от неудобной позы (я положила голову и руки на колени), не только от нескольких дней, проведенных в седле, не только от усталости, но прежде всего от постигшей меня беды. Я всегда была разумной, и чувство меры никогда не изменяло мне – это знали все. Благодаря врачебной практике я смогла стать еще более сдержанной: принимая участие в судьбах пациентов, я в то же время не была участливой. Это было нужно для того, чтобы врач сохранял ясность ума в критических ситуациях, чтобы заботился о человеке как специалист, а не как любящий родственник, слепо и отчаянно. Я отдавалась работе, но не отдавала ей всю себя без остатка.