Пеликан же, большой, тяжелый, неуклюжий, летал над самой поверхностью, почти без усилий, и, как могло показаться, почти без всякого желания, вдруг падал, размахивая крыльями, кружился над водой, продолжая быстро махать крыльями, как будто получил заряд дроби. Потом тяжело шлепался на поверхность моря, вспенивая воду и поднимая вокруг фонтан брызг, от чего создавалось впечатление, что он вовсе не добывал еду, а лишь развлекал зрителей. Но редкий случай, когда первый не взмывал в воздух с рыбкой в клюве, а второй не заполнял свой большой кожаный мешок. Наконец, олуша полетела прочь, продолжая по дороге ловить рыбу, а пеликан уселся на камнях в нескольких метрах от того места, где я стоял, и принялся приводить в порядок свое оперение, не обращая на меня никакого внимания, с отсутствующим видом, словно старик, погруженный в свои воспоминания.
Наступал вечер. Солнце клонилось к горизонту, и я подумал, что отсюда и на запад нет ничего, кроме безбрежного моря, безграничного водного пространства — мили и мили океана. Вдоль линии Экватора, проходящей через Галапагосы и до самых берегов архипелага Гилберта, нет ничего, кроме воды, а это не много ни мало, девяносто градусов, четверть всей планеты, покрытой соленой водой.
И там, на островах Гилберта, на Фиджи, на Тонга, и на множестве других островов, сказочных по красоте и почти забытых, существует традиция отправлять умерших на их пирогах в райский мир Таароа, в безмятежное море Ноа-Ноа, что никогда не волнуется, чтобы усопшие пребывали в вечном мире и покое.
Я вспомнил, как был свидетелем впечатляющей церемонии, когда тела погибших воинов укладывали на дно пирог и лодки выводили в море, а течения и ветер понесли бы их следом за солнцем, в рай. А вечером, когда сумерки начинали сгущаться, пирогу поджигали, и она превращалась в погребальный костер, а пепел и останки поглощало море.
Все жители деревни садились в лодки и выходили в море, попрощаться с теми, кто уходил в последний путь. И пока корабль с умершими удалялся, ведомый великодушной десницей бога Таароа, живые хором начинали исполнять прощальную песню, что, сколько бы времени не прошло, не могу забыть.
Мне всегда нравилась эта традиция предавать морю тела тех, кто когда-то был людьми этого самого моря, полинезийцев, не представляющих другой жизни, кроме как танцевать на хрупком суденышке на волнах. Мне всегда казалось это более красивым, чем предавать тела земле или закрывать их в нишах, потому что невыносимо видеть, как они распадаются и превращаются в прах.
Море, оно чистое, и в море труп становится пищей для рыб, дает жизнь тем, кто поддерживал в них самих жизнь, завершая, таким образом, жизненный цикл, именно цикл, потому что они возвращаются в море, где и зародилась жизнь, а не на землю. Даже если так случится, что вся суша уйдет под воду, то океан останется, вечный и неизменный. А если океаны пересохнут, то и суша умрет следом.
И мне хотелось бы, чтобы спустя много, много лет, в один прекрасный вечер и мое тело положили бы в каноэ и позволили бы течениям нести его на Запад, на безмолвном корабле мертвых.
И Таароа будет указывать мне путь.
Глава семнадцатая
Касатка на краю света
Когда мы подняли якорь, начало светать. Жена Агренмейера помахала нам на прощание, стоя на пороге доме. Роберто поднимал паруса, а я помогал ему. Карл занял место у штурвала.
Длина лодки была около десяти метров, но обустроена со всеми удобствами. Карл соорудил довольно просторную кабину, где могли разместиться четыре койки и небольшая кухня. Там был даже душ, что можно справедливо считать верхом комфорта при подобном стечении обстоятельств.
Вначале мы шли курсом на восток, потом повернули на север, обходя остров. А ближе к полудню бросили якорь в одном из каналов, отделявшим два островка Плаза от северо-восточной оконечности острова Санта-Круз.