Путешествие на край тысячелетия

Но, открыв глаза, она понимает, что ее обморок не был притворным, потому что видит, что лежит возле костра, прикрытая чьей-то чужой накидкой, а над нею плывет лицо Абулафии, полное благоговейного обожания, словно, потеряв сознание, его новая жена

добавила к списку своих достоинств еще одно, которого ей раньше недоставало. И хотя ей очень хочется узнать, кто же все-таки принес ее из рощи — муж, который так умиленно смотрит на нее сейчас, или смуглый двоеженец, нашедший ее под деревом, — она понимает, что не время выяснять этот вопрос сейчас, когда все спутники окружают ее с такой любовью и тревогой, словно этот минутный обморок разом искупил все грехи ее ретии

. И эта их озабоченность тоже никак не притворна, потому что первая жена уже успела распороть один из швов в подкладке своей нижней юбки, где находится ее внутренний тайник, и теперь поспешно достает оттуда пузырек с резко пахнущей жидкостью, которую Абу-Лутфи ежегодно привозит ей из пустыни. Исмаилит всегда вручает ей эти пузырьки под таким секретом, как будто в них содержится какая-нибудь разведенная и процеженная выжимка из мозгов или яичек каких-нибудь разумных, пусть и некошерных, обезьян, а сильный, резкий запах этого эликсира обладает таким особым и необычным воздействием, что стоит первой жене втереть одну-единственную каплю в изжелта-бледный висок госпожи Эстер-Минны, как той уже не остается ничего иного, кроме как немедленно приподняться.

Глава четвертая

И могучая сила этого пустынного запаха действительно так необычна, что даже одной-единственной капли оказывается достаточно, чтобы, впитавшись в висок новой жены

, тотчас заполнить все ее существо, так что ей даже на мгновенье кажется, что дух пустыни, ворвавшись в ее тело, вот-вот попытается подчинить себе и ее душу, — но эта же сила неожиданно помогает укрепиться ее новой, зародившейся в роще идее, как добавочный колышек, войдя в расселину, помогает укрепиться пробившемуся ростку. Вот почему, когда Эстер-Минна, с улыбкой поднявшись на ноги, забирается внутрь повозки, лишь из вежливости опираясь на руку мужа и с благодарностью отказываясь от подстилки из листьев, которую жены Бен-Атара с дружеской заботой, торопясь подостлать мягкость под ее слабость, соорудили для нее на дне повозки, — когда она наконец усаживается там, она уже ясно представляет, что скажет своему молодому супругу, когда они останутся наедине в той маленькой временной комнатушке, которую выделили для них на половине дома, принадлежащей ее молодому брату.

И сейчас, когда она уже твердо знает, как и куда она повернет отныне свою новую жизнь, это решение настолько овладевает ее сердцем, что ей даже не хочется дожидаться возвращения брата и советоваться с ним, — еще и потому, быть может, что ее вера в этого самого авторитетного для нее человека впервые, и в немалой степени, пошатнулась. Ибо даже сейчас, в покачивающейся вокруг полуночной мгле, на дороге, что подымается меж развалин древней Лютеции, она не может забыть, как оскорбительна была та, чуть приметная, одухотворенная улыбка, что витала на его лице, когда он внимал опасным речам рава Эльбаза, пытавшегося представить всю муку, и боль, и счастье брачного соития как некое обыденное и приятное занятие. Возможно ли, с негодованием думает она, что ее собственный брат, выросший, как и она, в доме, до краев наполненном истинными словами Торы, про себя, в глубине души, считает, что любая идея, лишь бы она была украшена несколькими фразами из Писания, достойна благожелательной проверки разумом, даже если эта идея совершенно нестерпима для души?