Путешествие на край тысячелетия

И словно для того чтобы укрепить это новообретенное чувство праведности, наполняющее семерых северных евреев, когда они, по завершении молитвы «мусаф», расходятся на краткий отдых меж деревьями рощи, та сплошная серая пелена, что с утра затягивала небо, внезапно разрывается, и осеннее солнце приоткрывает просвет такой сладостной голубой наготы, что в сердце Бен-Атара тотчас вползает тоска по оставленным в Танжере детям, родичам и друзьям, которые в этот самый час наслаждаются, наверно, послеполуденным покоем сурового поста, раскинувшись на белых кушетках в просторных и тихих комнатах своих домов. Но в ту же минуту ноздрей североафриканца достигает мерзостный запах жареного мяса, который подымается вместе с дымом, вьющимся над трубой маленького дома, и он догадывается, что выкрест-врач, наверно, уже возвращается домой и жена готовит ему обед, и торопится выйти за угол монастырской стены — посмотреть, не появилась ли вдали фигура долгожданного вероотступника. И он действительно видит приближающегося к дому Карла-Отто Первейшего, как тот себя называет, и спешит ему навстречу, как будто хочет поторопить его шаги, но на самом деле, возможно, и затем, чтобы, даже не сознавая того, отсрочить, насколько ему удастся, необходимость самому вернуться во врачевальную комнатку, в эту его собственную, горестную Святая святых, где, быть может, невинная душа второй жены уже готовится к обряду расставания со страдающим телом.

Эта женщина выживет? — тревожным шепотом спрашивает подошедшего вероотступника на своей ломаной латыни стоящий на пороге дома рав Эльбаз. О да, она будет жить

, снова подтверждает врач с той же решительной уверенностью, что накануне. Но эти, не может сдержаться он и опять указывает на дремлющих под деревьями евреев Меца,

эти не выживут. Ни они, ни их сыновья

, и губы его сжимаются с какой-то мрачной решимостью, и, войдя в дом, он крепко прижимает к себе двух своих сыновей — быть может, утешая себя за то, что променял такой святой день на христианские будни. Потом он смывает с рук уличную пыль и кровь аристократов и простолюдинов, которую выпускал все это утро, и вытирает руки мягким полотенцем, собираясь приступить к трапезе, которую приготовила его жена, но страдальческий взгляд Бен-Атара, видно, тревожит его, потому что он не садится за стол, а проходит прямиком в маленькую комнатку, где приказывает первой жене освободить ему место рядом с больной, голова которой по-прежнему запрокинута назад, а рот широко и беззвучно открыт, словно ей не хватает воздуха.

И на мгновенье кажется, что врач смущен и не знает, что делать. Однако он тут же берет себя в руки и начинает копаться в своем деревянном ящичке, а затем, достав оттуда тонкую мягкую камышинку, осторожно проталкивает ее в горло второй жены и вливает через нее немного своего желткового напитка, явно способного успокаивать всякую боль. И действительно, изогнутое дугою тело на миг расслабляется, и янтарные глаза раскрываются во всю свою ширь. Потом ресницы устало опускаются, и губы раздвигаются в слабой улыбке, как будто именно сейчас, на вершине своих мучительных страданий, она на миг ощущает острейшее счастье. И внимательный врач немедленно использует это милосердное мгновение, чтобы достать из ящичка нож и большую иглу и еще перед тем, как она погрузится в сон, снова обнажить ее прелестное округлое плечо и в очередной раз выпустить изрядную порцию отравленной крови в железный таз, в котором уже белеют новые, чистые речные камни.