Путешествие на край тысячелетия

Не раз и не два за время их долгого пути — всякий раз, когда стоящий на якоре корабль жутко скрежетал по ночам, качаясь на темной воде под бесконечным, щедро усеянным звездами небом, задавал себе Бен-Атар один и тот же вопрос — какое чертово отродье сбило его с толку, понудив покинуть дом и детей и подвергнуть опасностям безумного и авантюрного путешествия не только самого себя и своих любимых жен, но и свои драгоценные товары? Что заставляет его с таким упрямством воевать за сердце Абулафии, когда так легко было бы найти взамен другого человека, а понадобилось бы — и двоих, и даже если б они не сумели, что скорей всего, торговать так же талантливо и преданно, как его родной племянник, то тем не менее наверняка смогли бы восстановить связи с прежними рынками Прованса и Тулузы и выручить для оставшихся в деле компаньонов надежную прибыль, которой ему, Бен-Атару, вполне достало бы, чтобы обеспечить свое доброе имя и благополучие обоих своих домов. И всякий раз, размышляя об этом, Бен-Атар заново понимал, что не сердце Абулафии он пытается в действительности завоевать в этом безумном путешествии, а сердце его новой жены

, той новой женщины, ни лица, ни голоса шторой он не знает, но которая, несмотря на это, обрела в его глазах какую-то необычную важность, особенно с того момента, когда протянула издалека свою уверенную руку, чтобы оскорбить его, Бен-Атара, достоинство и честь.

Именно по причине столь непонятной важности для него этой совершенно незнакомой и далекой женщины, важности, которая возрастала тем больше, чем дольше продолжался их путь и чем более умножались его трудности, Бен-Атар не только выстоял сам, но и других пассажиров корабля сумел заразить своей твердостью и уверенностью. И вот сейчас, стоя наконец у порога ее дома, в свете принесенной служанкой масляной лампы, в той своей причудливой разноцветной накидке, что сшили ему поутру его жены, и испытующе, не сводя с нее глаз, разглядывая свою новую родственницу, вышедшую из Рейнской долины, чтобы соединиться с его племянником, он понимает, что его дерзкое путешествие не было напрасным. О нет, стоило, еще как стоило плыть из безмерной магрибской дали, чтобы помериться силами с такой женщиной! Ибо хоть она и на целых десять лет старше своего молодого мужа и на лице ее уже приметна паутина тончайших морщинок, но эти высоко поднятые скулы, эти бирюзовые глаза — они все еще хранят следы чужой и странной красоты, так напоминающей красоту гончего пса или изящного белого лиса. И кто знает, вдруг думает Бен-Атар со скрытым смешком, уж не клокочет ли в благочестии еврейских жил этой светловолосой женщины кровь каких-нибудь свирепых викингов или саксов и не этой ли неукротимой крови капли мерцают в том глубоком синем взгляде, которым она сверлит сейчас своего гостя и врага?

Глава седьмая

Вечернюю трапезу накрывают в большом, заставленном мебелью зале, обитом теплыми шерстяными коврами. Магрибский путешественник, все еще несколько изумленный той быстротой и легкостью, с которой ему удалось проникнуть в вожделенный дом, не в силах пока прикоснуться к еде, стоящей перед ним в тяжелой, тускло отливающей медью посуде, и лишь искоса поглядывает на мальчишку из Севильи, который с жадностью атакует один за другим куски курятины, доставленные из кухни в большом горшке, да раз за разом с виновато бегающими глазками прихлебывает из большого хрустального бокала, в который госпожа Эстер-Минна всё подливает и подливает ему с такой рассеянной небрежностью, словно льет не вино, а обыкновенную воду. Уж не аромат ли того уличного жареного поросенка разжег в ребенке такой могучий аппетит? — с удивлением думает Бен-Атар, смущенно улыбаясь хозяевам, как будто сам немного виноват в этой прожорливости, издалека ворвавшейся в их дом. Но пока он дивится про себя этому мальчишескому голоду, доброе франкское вино успевает изрядно ударить в голову юного чревоугодника, и мало-помалу деревянная вилка выскальзывает из его руки, веки слипаются, крохотная моряцкая косичка, которую он старательно отращивал всё время пути, начинает покачиваться и клониться к столу, и, наконец, глубокий сон бесцеремонно овладевает им прямо посреди трапезы, превращая обещанное хозяевами гостеприимство из благодеяния в насущную необходимость.