Путешествие на край тысячелетия

Но Бен-Атару в действительности по сердцу прямота, с которой обратился к нему молодой господин Левинас, подбодряемый издали взглядом своей сестры. Ибо все мысли магрибского купца сейчас не о себе, не о том, чтобы отдохнуть или подкрепиться, а лишь о своем укрытом в речных зарослях корабле, над которым опасения и страх за исчезнувшего в чужом городе хозяина давно уже взметнулись, наверно, словно второй парус. И вдруг нежданные скупые слезы подступают к его глазам при виде этих двух парижских евреев — ведь это их упрямая ретия

обрекла его на такое долгое и опасное плавание, вынудила скрывать от них свой корабль и его пассажиров и заставила прокрасться в этот дом в одиночку, в ночной час, в компании одного лишь несмышленого мальчишки. Поэтому, уставившись прямо в отдающие желтизной лисьи глаза своего вопрошателя, он старается ответить ему точно на таком же простом, ясном и очень медленном иврите, будто и его тревожит не только возможное различие в произношении, диалекте и наборе слов, но также глубокая религиозная пропасть, разделяющая, по его мнению, Север и Юг. «Мы прибыли искать высшей справедливости в споре против вас и вашей ретии

, — говорит он, — и для этого взяли с собой также мудрого раввина из Севильи». И из осторожности он не добавляет больше ни слова — пусть употребленное им множественное число, на мгновение удивившее его самого, так и останется несколько туманным. Ибо, несмотря на то, что он пока еще не хочет рассказывать о тех двух женщинах, которых взял с собой с дерзким намерением поселить как гостей в открывшемся перед ним доме, он в то же время не хочет уронить их достоинство и честь, не упомянув о них вообще.

И что же — оказывается, он преуспел в этой нарочитой двусмысленности. Ибо, вопреки множественному числу, ни смышленая госпожа Эстер-Минна, ни ее сообразительный брат не в состоянии представить себе, что Бен-Атар имеет в виду двух конкретных женщин, зато их весьма приятно возбуждает сообщение о прибытии какого-то безобидного «ученого раввина из Севильи». Конечно же они с удовольствием готовы дискутировать с этим раввином — до тех пор, пока он, естественно, не признает себя побежденным. Эти двое евреев из Вормайсы выросли в доме выдающихся знатоков Торы, где за пылким спором о толковании какого-нибудь стиха из Писания порой забывали накрыть стол для вечерней трапезы, и неудивительно, что теперь они обмениваются обрадованными, довольными взглядами. И этот еврей с Юга, в его многоцветной накидке, тоже уже начинает им представляться достойным собеседником — ведь он прибыл не выпрашивать у них милость, а требовать справедливости, как и положено настоящему благочестивому еврею. От всего этого они испытывают такое облегчение, что даже присоединяются к словам Абулафии и тоже просят, даже требуют, чтобы их смуглолицый дядюшка немедленно подкрепил свои силы за обеденным столом, а затем взошел на приготовленное для него ложе, дабы поутру он мог поспешить и привести к ним своего раввина, которого они намерены встретить с большим почетом и уважением как раз и именно потому, что уже заранее предвкушают сладость своей над ним победы.

Но Бен-Атар уверен, что победа будет за ним. И не потому, будто возлагает какие-то особые надежды на рава Эльбаза, но прежде всего по той причине, что уже представляет себе, как радостное дыхание жизни, которую внесет в этот унылый и мрачный дом появление двух его жен, мало-помалу растопит сопротивление хозяев, — и произойдет это не под влиянием каких-нибудь глубокомысленных цитат из Писания или мудреных галахических толкований, а просто в силу естественности их тройственной любви, человеческая красота которой станет очевидной этим парижским евреям, которые пытаются ее опорочить. Предвкушение близкой победы так овладевает его душой, что ему хочется немедля вернуться на корабль за своими женами, но, увы, — хозяева настаивают, чтобы он сел за стол, и он садится и, повинуясь обычаю, совершает положенное омовение рук в поднесенном прислужницей серебряном тазу, а потом тихо, на старинный распев, произносит предписанное ритуалом благословение хлеба и неторопливо съедает разрезанное пополам крутое яйцо, политое белым, густым и кисловатым соусом. Затем он обращается к кускам тушеной курятины с фасолью в коричневом соусе, от них переходит к миске, наполненной большими зелеными листьями, которые посыпаны толчеными орехами, и на закуску пробует груши, запеченные в меду.

И поскольку он ест медленно и степенно, словно хочет искупить торопливую жадность мальчишки, то понемногу начинает ощущать такое удовольствие от еды, что у него снова появляется сильнейшее желание поскорее разделить это удовольствие с обеими своими женами, оставшимися без него на корабле.