Путешествие одиннадцатое

Однако этих сведений я на Землю не передавал, во-первых, потому, что они казались мне слишком скупыми, а, во-вторых, мне не хотелось тащиться через горы до оставленной далеко ракеты, в которой находился передатчик. Однажды утром, когда я как раз кончил возню с теленком (мои хозяева ежевечерне приносили мне одну штуку, убежденные, что ничем не могут доставить мне большего удовольствия), — дом содрогнулся от сильного стука в ворота. Моя тревога оказалась вполне оправданной. Явилась полиция, то есть алебардиты. Меня без единого слова арестовали, вывели на улицу на глазах моих остолбеневших от негодования хозяев, заковали в кандалы, посадили в машину, и мы поехали в тюрьму. У ее ворот уже стояла враждебно настроенная толпа, издававшая полные ненависти крики. Меня заперли в одиночной камере. Когда дверь за мной захлопнулась, я уселся на железные нары и громко вздохнул. Теперь мне это уже не могло повредить. Некоторое время я размышлял о том, в скольких тюрьмах мне пришлось сидеть в самых различных районах Галактики, но точно сосчитать не смог. Под нарами что-то лежало. Это была брошюрка о разоблачении липняков — в насмешку, что ли, ее сюда положили? Я невольно ее открыл и прочитал о том, как двигается верхняя часть туловища липняка в связи с так называемым дыханием, как нужно проверить, тестообразна ли поданная им рука, а также, не вырывается ли из его ротового отверстия легкий ветерок. Абзац кончался словами: «У возбужденного липняка выделяется водянистая жидкость, в основном на лбу».

Это было довольно точно. Я определенно выделял упомянутую водянистую жидкость. Внешне исследование Вселенной кажется несколько однообразным, в связи с упомянутым выше, все время повторяющимся, — как, в некотором смысле, неизбежный этап, — пребыванием в тюрьмах звезд, планет, даже туманностей. Но мое положение еще никогда не было таким безнадежным, как сейчас. Около полудня надзиратель принес мне тарелку теплого масла, в котором плавало немного шариков от шариковых подшипников. Я попросил что-нибудь более съедобное, раз уж я все равно разоблачен, но стражник, иронически скрипнув, ушел. Я принялся колотить в дверь и требовать адвоката. Никто не отвечал. Под вечер, когда я съел последний кусочек бисквита, завалявшийся внутри панциря, в замке заскрежетал ключ, и в камеру вошел толстый адвокат с пухлым портфелем.

— Будь проклят, липняк! — изрек он и добавил: — Я твой защитник.

— Ты всегда приветствуешь своих клиентов таким образом? — спросил я садясь.

Адвокат тоже уселся, громко при этом звякнув. Он был отвратителен. Пластины у него на животе совершенно расползлись.

— Липняков да, — сказал он убежденно. — Лишь из лояльности к своей профессии, не к тебе, негодяй подлый, отдам искусство мое для твоей защиты, ничтожная тварь! Быть может, удастся смягчить ожидающую тебя кару до одноразового разбирания на части.

— Как это? — спросил я. — Но ведь меня нельзя разобрать.

— Ха-ха, — заскрежетал он. — Так тебе только кажется! А теперь рассказывай о своих гнусных намерениях, липкая каналья!

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Клаустрон Фридрак.

— Скажи, Клаустрон Фридрак, в чем меня обвиняют?

— В липнячестве, — ответил он тотчас. — За это будет основная кара. Кроме того, в жажде предать нас, в шпионстве в пользу тюри, в святотатственно выношенном плане поднятия руки на Его Индуктивность — хватит с тебя, навозный липняк? Признаешься в этих винах?

— Ты действительно мой адвокат? — спросил я. — А то ты говоришь как прокурор или следователь.

— Я твой адвокат.

— Хорошо. Я не признаю себя виновным ни в одном из этих преступлений.

— В порошок сотрем! — зарычал он.

Поняв, какого мне дали защитника, я умолк.

Назавтра меня отвели на допрос. Я ни в чем не признался, хотя судья гремел еще ужаснее вчерашнего защитника, если только это было возможно. Он то ревел, то шептал, взрывался металлическим смехом и снова спокойно объяснял, что скорее он начнет дышать, чем я уйду от пышнявской юстиции.

На следующем допросе присутствовал какой-то важный сановник, судя по количеству сверкавших в нем ламп.

Прошло еще четыре дня. Хуже всего было с едой. Я довольствовался брючным ремнем, размачивая его в воде, которую мне приносили один раз в день; при этом стражник держал кастрюлю подальше от себя, словно в ней был яд.

Через неделю ремень кончился. К счастью, на мне были высокие шнурованные ботинки из козлиной кожи, — ничего вкуснее их язычков за все время пребывания в тюрьме я не ел.

На восьмой день утром двое стражников приказали мне собираться. Меня усадили в машину и под экскортом привезли в Железный Дворец — резиденцию Калькулятора. По великолепной нержавеющей лестнице, через зал, украшенный катодными лампами, меня провели в большую комнату без окон. Я остался в ней один, — стражники вышли. В центре комнаты с потолка спускалась черная занавесь, ее складки выгораживали четырехугольное пространство.