Путешествие по русским литературным усадьбам

Всё время он был необычайно весел, шутил, дурачился и уже вовсе не был похож на серьезного философа, а скорее на школьника, вырвавшегося на свободу. Мне вспоминается случай, когда он и рассердил и встревожил меня.

Был майский ясный, но свежий день, а к вечеру так и вовсе стало холодно. Тотчас после завтрака мы большим обществом отправились в далекую прогулку по другую сторону Пахры вверх по течению. Дошли мы до такого места, где она очень узка и где легко перебраться на наш берег.

Место было очень красивое. Сзади нас находился лес, который спускался к реке и который мы только что миновали, а по другую сторону реки шла довольно пологая дорога вкось очень высокого берега кверху. Через реку можно было перебраться по плоским, большим, положенным в ней камням, причем слева тут образовался широкий и довольно глубокий плес, а направо от камней было нечто вроде водопада, а дальше река текла довольно быстрым течением.

Я перебежала на другой берег одна из первых, чтобы показать, как тут надобно перебираться, и остановилась наблюдать за переправой остальных.

Многие из предосторожности разулись. Двух молодых девушек, сестер Ш., братьям моим пришлось перенести на руках; другие перешли благополучно; большинство мужчин переправилось без приключений.

Что же сделал Владимир Сергеевич? Во-первых, он разулся. Затем он взял свою обувь в руки, ступил на первый камень, выпустил обувь из рук, и она поплыла вниз по реке направо, а сам он, неизвестно почему, шагнул прямо в плес влево и начал окунаться до самых плеч.

— Владимир Сергеевич! Что вы делаете? — крикнула я что есть мочи. — Выходите сейчас же на берег!

— А что же, разве вам одной принадлежит привилегия делать глупости? — захохотал он, размахивая руками и продолжая свое странное купание.

— Валериан, тащи его! — закричала я брату, а сама бросилась ловить носки и башмаки Владимира Сергеевича и тоже порядочно вымокла.

Валериан был росту почти 14 вершков, а силы такой, что кочергу винтом свертывал.

Мгновенно он сбросил с себя высокие русские сапоги, прыгнул в воду и, как малого ребенка, вынес Владимира Сергеевича на руках на берег, захватив с собою и плавающую тут же его шляпу. Затем он бережно опустил его наземь…

— Вот ваши ботинки, надевайте скорее! — сказала я уже без сердца, а только озабоченная его положением и опасаясь сильной для такого хрупкого человека простуды.

Он сделал попытку натянуть свои мокрые доспехи.

— Не лезут! — совершенно беспомощно вздохнул он.

— Аркадий, — обратилась я к другому брату, — беги, догони Аполлона Степановича, попроси у него калоши!

Аркадий мигом догнал кн. Урусова, который был уже на полгоре. Тот отдал свои калоши, но очень неохотно, потому что сам очень боялся простуды.

Калоши оказались кожаными, с углублениями для каблуков и большими медными выпуклыми буквами посредине подошвы.

Владимир Сергеевич не мог в них сделать ни шагу.

— Надевайте мои сапоги! — предложил Валериан. Но сапоги оказались столь огромны и тяжелы, что у Владимира Сергеевича подвернулись ноги.

— Я в них упаду, — сказал он безнадежно.

Тогда Аркадий и Петр Катков сделали из рук кресло, Владимира Сергеевича усадили в сапогах, чтобы он не простудился, и всё шествие двинулось кверху, а Валериан босиком побежал вперед, домой, чтобы привести для Владимира Сергеевича лошадь к нам навстречу. До Дубровиц оставалось добрых версты три.

Это обратное путешествие всех очень забавляло, и мы не заметили, как прошли полпути, когда к нам навстречу прискакал Валериан, но на неоседланной лошади. Тем не менее Владимира Сергеевича водрузили на эту лошадь, Валериан взял ее под уздцы, и мы совершенно благополучно добрались до Дубровиц.

Одного мы боялись, что кн. Урусов напугает домашних. Но вышло, к счастью, что он пришел раньше, ибо к нашему приходу уже был готов самовар, была приготовлена сухая одежда для Владимира Сергеевича и вообще были приняты все меры, чтобы его хорошенько согреть и спасти от простуды. Между прочим, его нарядили в широкий ватный халат моего отца и теплые ватные туфли. Поили его также очень усердно чаем с коньяком, от чего он пришел в неописуемо веселое настроение и хохотал безудержно.

Не могу не упомянуть о том, что у Владимира Сергеевича был замечательный смех. Он смеялся закатисто, каким-то ребяческим смехом, но странно, что у него был необычайно красивый голос, когда он говорил, а смех его был совсем не гармоничный, но искренний и заразительный»^[164].

Последним отзвуком неудавшейся любви Соловьёва стало его стихотворение, датированное 1878 годом: