Путевые картины

— А вы, господин Гиацинт, почему не стоите на коленях позади него? Или вы, может статься, не сторонник католической религии?

— Я сторонник ее и в то же время не сторонник, — ответил Гиацинт, задумчиво покачав головой. — Это хорошая религия для знатного барина, свободного по целым дням, и для знатока искусств, но эта религия — не для гамбургского жителя, человека, занятого своим делом, и уж во всяком случае не религия для лотерейного маклера. Я должен совершенно точно записать каждый разыгрываемый номер, и если я случайно начну думать о бум! бум! бум! — о каком-нибудь католическом колоколе, или перед глазами повеет католическим ладаном, и я ошибусь и напишу не то число, может случиться великая беда. Я часто говорю господину Гумпелю: «Ваше превосходительство — богатый человек, и вы можете быть католиком сколько вам угодно, и можете затуманивать свой рассудок ладаном совсем по-католически, и можете быть глупым, как католический колокол, и все-таки вы будете сыты; а я человек деловой и должен держать в порядке свои семь чувств, чтобы кое-что заработать». Правда, господин Гумпель полагает, что это необходимо для образования, и если я не католик, то мне и не понять картин, составляющих принадлежность образованности, — ни Джованни да Фесселе, ни Корретшио, ни Карратшио, ни Карраватшио — но я всегда думал, что ни Корретшио, ни Карратшио, ни Карраватшио[119]

 не помогут мне, если никто не станет брать у меня лотерейных билетов, и я сяду тогда в лужу. Кроме того, должен признаться вам, господин доктор, что католическая религия не доставляет мне даже и удовольствия, и вы, как человек рассудительный, согласитесь со мною. Я не вижу, в чем тут прелесть: это такая религия, как будто господь бог, чего боже упаси, только что умер, и пахнет от нее ладаном, как от погребальной процессии, да еще гудит такая унылая похоронная музыка, что просто могут сделаться меланхколики — уж я вам говорю, эта религия не для гамбургского жителя.

— Но как вам нравится протестантская религия, господин Гиацинт?

— Она, наоборот, чересчур уж разумна, господин доктор, и если бы в протестантской церкви не было органа, то она и вовсе не была бы религией. Между нами говоря, эта религия безвредна и чиста, как стакан воды, но и пользы от нее никакой. Я попробовал ее, и эта проба обошлась мне в четыре марки четырнадцать шиллингов.

— Как так, любезный господин Гиацинт?

— Видите ли, господин доктор, я подумал: это очень просвещенная религия, и ей не хватает мечтаний и чудес, а между тем, немножечко мечтаний должно бы быть, и должна она творить хотя бы совсем малюсенькие чудеса, если желает выдавать себя за порядочную религию. Но кто же тут будет творить чудеса? — подумал я, когда осматривал однажды в Гамбурге протестантскую церковь, из числа самых голых, где нет ничего, кроме коричневых скамеек и белых стен, а на стене висит только черная дощечка с полудюжиной белых цифр. Ты несправедлив к этой религии, — подумал я опять, — может быть, эти цифры могут совершить чудо не хуже, чем образ божией матери или кость ее мужа, святого Иосифа, и, чтобы проникнуть в самую сущность, я отправился в Альтону и поставил в альтонской лотерее на эти именно числа — на амбу поставил восемь шиллингов, на терну — шесть, на кватерну — четыре и на квинтерну — два шиллинга. Но, честью моей уверяю вас, не вышло ни одного протестантского номера. Теперь-то я знал, что мне думать: теперь, подумал я, не нужно мне религии, которая ничего не может, у которой не выходит даже амба — неужели же я буду дураком и вверю этой религии, на которой я потерял уже четыре марки и четырнадцать шиллингов, еще и все свое блаженство?

— Старая еврейская религия представляется вам, конечно, более целесообразной, любезный?

— Господин доктор, отстаньте от меня со старой еврейскою религией, ее я не пожелал бы и злейшему своему врагу. От нее никакого проку — один лишь стыд и срам. Я вам говорю, это не религия вовсе, это несчастье. Я избегаю всего, что может мне о ней напомнить, и так как Гирш — еврейское слово и по-немецки будет Гиацинт, то я даже отделался от прежнего Гирша и подписываюсь теперь: «Гиацинт, коллектор, оператор и таксатор». Кроме того, здесь еще и та выгода, что на моей печати стоит уже буква Г. и мне незачем заказывать новую. Уверяю вас, на этом свете много зависит от того, как тебя зовут, имя много значит. Когда я подписываюсь: «Гиацинт, коллектор, оператор и таксатор», то это звучит совсем иначе, чем если бы я написал просто Гирш, и уж тогда со мной нельзя обращаться как с обыкновенным проходимцем.

— Любезный господин Гиацинт! Кто бы стал с вами так обращаться! Вы, по-видимому, так много сделали для своего образования, что в вас сразу же признаешь образованного человека, прежде даже чем вы откроете рот, чтобы заговорить.