Путевые картины

— Когда я вспомню, — вздохнул он, — что десять лет тому назад толстая Гудель дала мне этот рецепт, и что я теперь в Италии, и у меня в руках этот рецепт, и когда я снова читаю слова: sal mirabile Glauberi[124], что значит по-немецки — самая лучшая глауберова соль самого лучшего сорта, то — ах! — мне кажется, будто я принял уже глауберову соль и чувствую ее действие. Что такое человек! Я в Италии, а думаю о толстой Гудель с Грязного Вала! Кто бы мог представить себе это! Она, я воображаю, сейчас в деревне, в своем саду, где светит луна, тоже, конечно, поет соловей или жаворонок.

«То соловья, не жаворонка трели!» — вздохнул Гумпелино и продекламировал опять: —

Он на гранатном дереве поет.Поверь, любимый, это — соловей.

— Это совершенно безразлично, — продолжал Гиацинт, — по мне пусть даже канарейка; птицы, которые в саду, обходятся всего дешевле. Главное дело — оранжерея, и обивка в павильоне, и политические фигуры, что поставлены там. А там стоят, например, голый генерал, из богов, и Венера Уриния, и цена им вместе триста марок. Посреди сада Гудель завела себе также фонтанчик. А сама стоит теперь, может быть, там и почесывает нос, и наслаждается мечтами, и думает обо мне… Ах!

За вздохом этим последовала выжидательная тишина, которую маркиз прервал внезапно томным вопросом:

— Скажи по чести, Гиацинт, ты действительно уверен, что твой порошок подействует?

— Честное слово, подействует, — отвечал Гиацинт. — Почему он может не подействовать? Действует же он на меня! А разве я не такой же человек, как вы? Глауберова соль всех уравнивает, и когда Ротшильд принимает глауберову соль, то так же чувствует ее действие, как и самый маленький маклер. Я все скажу вам наперед: я всыплю порошок в стакан, подолью воды, размешаю, и как только вы проглотите это, вы скорчите кислую физиономию и скажете: «Бр… бр…» Потом вы услышите сами, как что-то бурлит внутри, вам станет как-то странно, и вы ляжете на кровать, и, даю вам честное слово, вы с нее встанете, и опять ляжете, и опять встанете и т. д., а на следующее утро почувствуете себя легко, как ангел с белыми крыльями, запляшете от избытка здоровья, и только будете несколько бледнее с виду; но я знаю, вам приятно, когда у вас томно-бледный вид, а когда у вас томно-бледный вид, то и другим приятно посмотреть на вас.

Несмотря на такие убедительные доводы и на то, что Гиацинт стал уже приготовлять порошки, все это ни к чему бы не привело, если бы внезапно маркизу не пришло в голову то место трагедии, где Джульетта выпивает роковой напиток.

— Что вы думаете, доктор, о венской Мюллер?* — воскликнул он. — Я видел ее в роли Джульетты, и — боже, боже! — как она играет! Я ведь величайший поклонник Крелингер, но Мюллер в тот момент, когда она выпивает кубок, потрясла меня. Взгляните-ка, — сказал он, с трагическим жестом взяв в руки стакан, в который Гиацинт высыпал порошок, — взгляните-ка, вот так она держала бокал и сказала, содрогнувшись и вызвав всеобщее содрогание:

Мертвящий трепет проникает в жилыИ леденит пылающую кровь.

Вот так стояла она, как я стою сейчас, держа бокал у губ, и при словах:

Подожди, Тибальдо!*Иду, Ромео! Пью я за тебя! —

она осушила бокал…

— На здоровье, господин Гумпель! — произнес торжественно Гиацинт, когда маркиз, с таким увлечением подражая артистке, осушил стакан и, в изнеможении от своей декламации, опустился на софу.

Но он не долго пробыл в таком положении; внезапно раздался стук в дверь, и в комнату вошел маленький жокей леди Максфилд; он, улыбаясь, с поклоном передал маркизу записку и тотчас же удалился. Маркиз поспешно распечатал письмо; пока он читал, нос и глаза его сверкали от восторга. Но вдруг призрачная бледность покрыла его лицо, дрожь ошеломления свела мускулы, он вскочил с жестом отчаяния, горестно захохотал и стал бегать по комнате, восклицая:

О горе мне, посмешищу судьбы!*

— Что такое? Что такое? — спросил Гиацинт дрожащим голосом, судорожно сжав в дрожащих руках распятие, за чистку которого он вновь принялся. — На нас нападут этой ночью?

— Что с вами, господин маркиз? — спросил я, тоже немало изумившись.

— Читайте! Читайте! — воскликнул Гумпелино, бросив полученную им записку и все еще бегая по комнате в полном отчаянии, причем голубое домино его развевалось как грозовая туча. — О горе мне, посмешищу судьбы!

В записке мы прочли следующее: