Путевые картины

С мифологией дело также шло хорошо. Как мне нравилось это сборище богов, столь весело правивших в голом виде вселенною! Не думаю, чтобы в древнем Риме какой-нибудь школьник лучше меня изучил наизусть основные части своего катехизиса, например любовные похождения Венеры. Говоря откровенно, раз уж мы вынуждены были так основательно знакомиться со старыми богами, надо было бы нам и сохранить их, и нет нам особой выгоды от нашего новоримского троебожия или, тем более, от нашего иудейского поклонения одному идолу. Быть может, та мифология и не была по существу так безнравственна, как о ней прокричали, — ведь, например, весьма пристойна мысль Гомера — дать многолюбимой Венере супруга.

Но лучше всего обстояли мои дела во французском классе аббата д'Онуа, француза-эмигранта, написавшего множество грамматик, носившего рыжий парик и резво прыгавшего при изложении своего «Art poétique»[36] и своей «Histoire allemande»[37]. Во всей гимназии он был единственным преподавателем немецкой истории. Однако и во французском языке есть свои трудности, и для изучения его необходимы частые постои, много барабанного боя, много apprendre par Coeur[38] и прежде всего нельзя быть bête allemande

[39]. Дело не обошлось без кислых слов, и я помню еще так же хорошо, как если бы это случилось вчера, что претерпел много неприятностей от la religion[40]. Раз шесть, пожалуй, спрашивали меня: «Henri[41], как по-французски вера?» И раз шесть, и все более слезливо, я отвечал: «Le crédit»[42]. На седьмой раз взбешенный экзаменатор, побагровев, закричал: «La religion» — и посыпались удары, а товарищи мои смеялись. Madame, с той поры всякий раз, как только я слышу слово religion, спина моя бледнеет от страха, а щеки краснеют от стыда. И, признаться, le crédit больше принес мне в жизни пользы, чем la religion. В эту минуту я вспоминаю, что должен еще пять талеров хозяину трактира «Лев» в Болонье, и, право же, я готов принять на себя обязательство еще дополнительного долга в пять талеров хозяину «Льва», если мне не придется больше никогда в этой жизни слышать слова la religion.

Parbleu[43]

, madame, я далеко пошел во французском языке! Мне знаком не только patois[44], но и принятый у дворян язык французских бонн. Еще недавно в одном важном обществе я понял почти половину разговора двух немецких графинь, из коих каждая насчитывала свыше шестидесяти четырех лет и стольких же предков. Да что! — в Café Royal[45] в Берлине я слышал однажды, как monsieur Ганс-Михель Мартене беседовал по-французски, и я уразумел каждое слово, хотя во всей речи не было ничего разумного. Надо только знать дух языка, а его лучше всего изучать по барабанному бою. Parbleu! Как я благодарен французскому барабанщику, который так долго квартировал у нас и был похож на черта, а сердцем был ангельски добр и так отлично барабанил!

Это была маленькая подвижная фигурка, с грозными черными усами, из-под которых упрямо высовывались красные губы, а огненные глаза так и стреляли во все стороны.

Я, маленький мальчик, виснул на нем, как репейник, и помогал ему чистить яркие пуговицы и белить мелом жилет — мосье Ле Гран желал нравиться, — я следовал за ним на караул, на сборы, на парады. Это был сплошной блеск оружия и веселья — les jours de fête sont passés!*

[46] Мосье Ле Гран знал лишь несколько ломаных слов по-немецки, только основные выражения — хлеб, поцелуй, честь, — но умел очень хорошо объясняться при помощи барабана: например, когда я не понимал, что значит слово «liberté»[47], он барабанил Марсельезу*, и я понимал его. Когда я не знал значения слова «egalité»[48], он барабанил марш «Ça ira, ça ira*

— les aristocrates à la lanterne!»[49], и я понимал его. Когда я не знал, что значит «lа bêtise»[50], он барабанил Дессауский марш*, который мы, немцы, как подтверждает и Гете, барабанили в Шампани, и я понимал его. Как-то он захотел объяснить мне слово «l’Allemagne»[51] и стал барабанить ту простенькую стародавнюю мелодию, которую часто слышишь в ярмарочные дни, как аккомпанемент танцующим собакам, а именно дум-дум-дум[52]; я рассердился, но понял его.