Пути в незнаемое

Михаилу Алексеевичу было за тридцать. Он ушел на войну, будучи аспирантом, вернулся, кажется, в чине капитана и, с точки зрения моих двадцати лет, казался пожилым и мудрым. Это впечатление подчеркивалось строгим выражением его лица с бросающимся в глаза обилием глубоких и резких морщин.

— Ну, хорошо, — сильно окая, сказал Михаил Алексеевич, — тогда найдите Римму Мазину, пусть она вам даст мои оттиски, почитайте…

Говоря это, Михаил Алексеевич энергичными движениями растирал лицо и голову, ероша и без того торчащие в разные стороны короткие седые волосы.

— Прочтете оттиски, — продолжал он, — поговорите с Риммой и приходите опять ко мне.

Римму, с которой мы были знакомы еще с первого курса, я нашел в факультетской читалке. Даже при ее сдержанности мне было нетрудно уловить некоторую тень огорчения на ее немного монгольском лице: теперь внимание учителя будет направлено не только на нее, Римму, но и на второго дипломника, невесть откуда взявшегося чужака.

— Ну, и что же ты от меня хочешь? — спросила Римма, когда мы вышли с ней из читалки на лестницу.

— Расскажи, чего вы делаете, — потребовал я.

— Мы определяем плотность паров в газовом разряде методом крюков. Знаешь, что это такое?

— Понятия не имею, — сказал я. Здесь уже врать не имело смысла.

— А что такое интерферометр Жамена, тоже не знаешь?

— Тоже, — уныло признался я.

Как и все на курсе, Римма знала, что оптиком я стал не по своей воле, поэтому она вздохнула и стала рассказывать.

— Интерферометр Жамена, — начала она лекторским тоном, — представляет собой прибор, где луч света с помощью двух зеркал делится на два когерентных потока, которые идут параллельно друг другу, а потом сливаются в один. Когда это происходит, возникает интерференционная картина, которая зависит от разницы в длинах путей двух разделенных пучков…

Римма увлеклась, ее длинный тонкий палец чертил на грязной стене невидимые фигуры, и перед моими глазами мелькал батистовый обшлаг белой блузки, выбившийся из-под манжеты синего халата.

— Понимаешь, — с жаром говорила она, — около линии поглощения интерференционные полосы изгибаются, образуя крюки, именно их и открыл Дмитрий Сергеевич Рождественский. Он установил, что расстояние между вершинами крюков, расположенными по обе стороны полосы, зависит от свойств вещества, помещенного в интерферометр…

В этот день Римма рассказала мне очень много, еще несколько дней я читал учебники и статьи Пухтина. Боясь что-нибудь забыть из приобретенных за столь короткое время сведений, я явился к Пухтину. Смирившись со своей судьбой, он встретил меня на этот раз вполне приветливо.

— А ведь вы с Риммой у меня первые, — смущенно улыбнулся Михаил Алексеевич и крепко потер голову ладонью. — Ну, давайте знакомиться с прибором. — Он подошел к установке и снял с нее чехлы. — На этом приборе работал сам Дмитрий Сергеевич, а когда настраивал его, то сидел вон на том табурете, — кивнул он на уже виденный мною высокий дубовый табурет. — А интерферометр по эскизам Дмитрия Сергеевича выточил известнейший в то время парижский ювелир… Хотите посмотреть интерференционную картинку? — вдруг спросил он и, не дожидаясь ответа, включил рубильник на распределительном щите. — Пока дуга нагревается, посмотрим трубку, — сказал Михаил Алексеевич и подвел меня к сооружению, стоявшему на плите интерферометра.

Это был уродливый кокон из асбеста, внутри которого блестели через специальные окошки отполированные стекла. Отогнув несколько проволочек, Михаил Алексеевич ловко освободил трубку от кокона, оказавшегося самодельной электрической печкой. Из прочитанных оттисков работ Пухтина я знал, что он работает с парами цезия, но, глядя на трубку, я нигде не мог заметить даже следов этого металла.

— А где цезий? — спросил я.

Михаил Алексеевич снял маленькую асбестовую печку с отростка трубки, и я увидел металлически блестевшую каплю.

— Мы его здесь нагреваем до трехсот градусов, он испаряется, и пары заполняют все пространство трубки, — пояснил Михаил Алексеевич.

Тем временем электроды нагрелись, Пухтин отвел их друг от друга, и в железной коробке вспыхнуло ослепительное бело-голубое пламя. Тонкий луч вырвался из узкой диафрагмы, прошел систему линз и фильтров и широким желтым пучком ударился в зеркала интерферометра. Михаил Алексеевич подтащил табурет к окуляру спектографа и несколько минут молча регулировал систему. Потом оторвался от окуляра, потер голову и сказал:

— Смотрите…

Я припал к окуляру. Перед моим глазом возникла удивительная картина: на желтом прямоугольном экране протянулись темные интерференционные полосы, которые все время дрожали, отчего картинка казалась немного размытой.

— Почему они дрожат? — спросил я.

— Так ведь дом-то трясется, — ответил Михаил Алексеевич, — люди ходят по лаборатории, машины по двору ездят… Плита весит четверть тонны и стоит на резине. Плита изгибается, расстояния между зеркалами меняются, вот полосы и бегают…