Пути в незнаемое

РУССКИМ ДРУЗЬЯМ

Вы помните ль меня? Среди моих друзей,Казненных, сосланных в снега пустынь угрюмых.Сыны чужой земли! Вы также с давних днейГражданство обрели в моих заветных думах.О где вы? Светлый дух Рылеева погас,Царь петлю затянул вкруг шеи благородной.Что, братских полон чувств, я обнимал не раз.

Проклятье палачам твоим, пророк народный!Нет больше ни пера, ни сабли в той руке,Что, воин и поэт, мне протянул Бестужев.С поляком за руку он скован в руднике,И в тачку их тиран запряг, обезоружив.Быть может, золотом иль чином ослеплен,Иной из вас, друзья, наказан небом строже;Быть может, разум, честь и совесть продал онЗа ласку щедрую царя или вельможи.

Иль, деспота воспев подкупленным пером,Позорно предает былых друзей злословью,Иль в Польше тешится награбленным добром,Кичась насильями, и казнями, и кровью.Пусть эта песнь моя из дальней стороныК вам долетит во льды полуночного края,Как радостный призыв свободы и весны.Как журавлиный клич, веселый вестник мая.

И голос мой вы все узнаете тогда:В оковах ползал я змеей у ног тирана,Но сердце, полное печали и стыда.Как чистый голубь, вам вверял я без обмана.Теперь всю боль и желчь, всю горечь дум моихСпешу я вылить в мир из этой скорбной чаши.Слезами родины пускай язвит мой стих.Пусть, разъедая, жжет — не вас, но цепи ваши.А если кто из вас ответит мне хулой,

Я лишь одно скажу: так лает пес дворовыйИ рвется искусать, любя ошейник свой,Те руки, что ярмо сорвать с него готовы.

Страшные стихи; и каково Пушкину — нервному, ранимому, гениально восприимчивому? Как видим, перед «вторым Болдином» он получает «картель», вызов: читает строки, с которыми никогда не согласится — не сможет промолчать.

Однако как ответить? Как обойти цензуру власти, цензуру собственной совести, как довести ответ до изгнанника, поставленного вне закона?

На 11 страницах тетради № 2373 копии текстов Мицкевича соседствуют с черновиками «Тазита», «Езерского», «Пиковой дамы», «Истории Пугачева»: и «эхом» в соседней, болдинской, тетради № 2374 — Медный всадник…

М. А. Цявловский: «Медный Всадник», написанный тогда же в Болдине, был ответом Пушкина на памфлет польского патриота. Сатирическому изображению северной столицы России в стихотворениях «Петербург», «Смотр войскам» и «Олешкевич» Пушкин во вступлении к поэме противопоставил свой панегирик в честь Петербурга, а описанию наводнения 1824 г. у Мицкевича в стихотворении «Олешкевич» — свое описание в первой части «Медного всадника».

Н. В. Измайлов: «Получив издание «Дзядов» от Соболевского и бегло ознакомившись с ним, Пушкин тотчас должен был понять и почувствовать соотношение «петербургского» цикла Мицкевича со своим собственным замыслом, ощутить противоположность их концепций, требующую ответа».

Он же: «Изданная Мицкевичем в 1832 г. в Париже третья часть поэмы «Дзяды» с ее приложением «Ustęp», где в гневных и беспощадных сатирических строках семи стихотворений предавалась проклятию русская государственность, царская самодержавная власть и ее воплощение — основанный Петром Петербург, — вызывала своеобразный ответ Пушкина в виде Вступления к «Медному всаднику».

Все это, безусловно, верно, важно, и тема вроде бы исчерпана; кажется, больше науке здесь и делать нечего… Что же касается вольной фантазии — тут сама поэма Пушкина, «зыбкая», таинственная, как будто просвечивающая сквозь петербургский туман и полумрак, — тут «Медный всадник» вызывает, притягивает особенно большое число мечтателей, фантазеров, очень часто замечающих действительно интереснейшие вещи, вперемежку с тем, что почудилось, пригрезилось…