Рабыня страсти

Некоторое время они лежали молча. Он подумал было, что она заснула. Но вот она потянулась и привстала. Поднявшись с постели, она занялась жаровней, подогревая воду. Затем она перелила ее из глиняного сосуда в серебряный кувшин, добавив в него немного благовоний. Она поставила кувшин на столик у постели, на котором уже лежала стопка аккуратно сложенных хлопчатых салфеток. Взяв одну из них, она погрузила ее в воду, а затем выжала. Потом она нежно омыла его теперь обмякший член. Он чувствовал себя отдохнувшим, как никогда в жизни. Ощущение было совершенно новым, ни на что не похожим…

После того как Зейнаб позаботилась о нем, она занялась собою. Затем вылила воду и выкинула использованные салфетки, тщательно сполоснула кувшин и тут же поставила на жаровню новую порцию воды для подогрева. Вернувшись к постели, она достала из золотой корзиночки чашечку и флакон с укрепляющим средством. Она налила немного в чашечку и заставила Хасдая выпить все залпом.

— Обычно у тебя в этом нужды не будет, — объяснила она, — но, поскольку сегодня у тебя это впервые, я хочу взбодрить тебя…

— Ты была потрясающа! — сказал он с восхищением, осушив чашечку. — В самых тайных моих сновидениях я не видел женщины, которая могла бы.., была бы.., ты была поразительна, Зейнаб!

— Каждый мужчина говорит такие слова своей первой женщине — и каждая женщина своему первому мужчине… — Она рассмеялась. — Так, значит, тебе было приятно?

— А ты в этом сомневаешься? Я буду до конца дней своих благодарен тебе, мой прекрасный друг! — честно отвечал он.

— Может быть, теперь ты согласишься доставить радость семье и женишься? — поддразнила она его.

— Да нет у меня на это времени! — запротестовал он. — Вот это — все, что я могу сделать для калифа и для своей прекрасной Рабыни Страсти Зейнаб! — Он притянул ее к себе. — Поучи меня еще немного, Зейнаб. Я знаю, что это было лишь начало…

— Жизнь моя принадлежит тебе, мой господин, и я всегда готова тебе служить, — шутливо произнесла она.

— А отшлепать Рабыню Страсти дозволяется? — спросил он весьма серьезно, но в глубине его темных глаз плясали озорные искорки.

— Ну, если боль может принести наслаждение… — отвечала она и, быстро склонившись, куснула мочку его уха. Затем лизнула и поцеловала раковину, потом подула…

Он же опрокинул ее на ложе, накрыл ее своим телом и нежно укусил за сосок. Затем лизнул и поцеловал нежную плоть, спрашивая:

— Нравится тебе это, Зейнаб?

— О-о-о-о, мой господин схватывает все на лету!

***

Хасдай-ибн-Шапрут, казалось, брал реванш за все годы добровольного своего безбрачия. За короткое время под руководством Зейнаб он превратился в неутомимого и умелого любовника. Он жаждал узнать все, что ей ведомо. Он хотел изведать всего — хотя тотчас же отмел для себя содомию. Эта форма страсти внушала ему отвращение, хотя он знал, что многим мужчинам подобные забавы по вкусу, притом не только с женщинами, а порой — для разнообразия — и с мальчиками.

Ему нравилось, когда она становилась перед ним на колени, касаясь его живота дивными своими волосами и лаская его ртом… Потом она становилась на четвереньки, а он входил в ее любовный канал сзади… Ему нравилось, когда она сидела лицом к нему, вобрав глубоко в себя его член, а он страстно целовал ее в губы… Иногда она садилась спиною к нему на его член, а большие его ладони играли ее грудью. Так разнообразны были ухищрения страсти, и, если бы не Зейнаб, он, возможно, умер бы, так и не узнав об этом… Его затянувшаяся девственность теперь была его тайной — постыдной тайной…

— Ты станешь прекрасным мужем какой-нибудь милой еврейской девушке, — сказала она однажды, сидя с ним за шахматной доской. Она тщательно обдумала ход, а потом передвинула фигуру.

— Я не хочу брать в дом жену, — задумчиво сказал он, изучая положение фигур на доске.

— Но почему? — требовательно спросила она.

— А потому, — он сделал ход конем, — что времени для жены у меня просто не будет, а уж о детях и говорить нечего… Ты, моя дорогая, для меня — замечательное утешение в моих трудах. Ты открыла мне глаза на мир плотских, наслаждений, ты верно служишь мне,. Зейнаб. Но, если я прихожу поздно или вообще не прихожу домой, ты не жалуешься и ни в чем меня не упрекаешь. Ты прекрасно понимаешь мой долг перед калифом, перед всей Аль-Андалус, перед еврейской общиной… Ты знаешь, что все это для меня превыше всего. Ты не пытаешься заставить меня позабыть про Новый Год, про Хануку, про Пасху… Ты не обременишь меня ни сыновьями, которых я обязан был бы достойно воспитать, ни дочерьми, которых я должен был бы выдать достойно замуж, дабы не осрамиться перед соплеменниками… Вот почему я не женюсь, Зейнаб. В еврейской общине достаточно молодых здоровых мужчин, которые возьмут жен, а те нарожают им кучу детишек. Я же уникален в своем роде и весьма ценен не только для братьев по крови, но н для всей страны… У меня есть двое младших братьев — род мой не прервется. Увы, родители мои меня не понимают — но, по крайней мере, они усмирили свою гордость и, скрепя сердце, приняли все как есть…