Рад, почти счастлив…

Дома Иван сел за закрытое пианино и попробовал представить себе Олину жизнь: как она встаёт – с застрявшей в виске пулей будильника – и идёт мыть больную голову под душ. Потом включает на кухне фен, и сквозь его гул орёт на Макса за то, что он плохо ест и медленно собирается, и за то, что у него насморк…

Всё – дальше думать не требовалось. Иван и раньше знал, но не решался сформулировать жёстко: кто еще виноват в Олиной жизни, кроме него?

Он поднял крышку пианино и тихонько, без педали, начал играть, что помнил. За каких-нибудь пять минут музыкой продуло, проветрило его ум.

Он встал и спустился во двор. Оля с Максом ещё возились возле машины.

– Оля, – произнёс он, не слыша своего голоса. – Я прошу тебя. Ради Христа, останьтесь!

Подниматься домой было тяжелей, чем спускаться. Никогда ещё в жизни Иван не брал таких крупных долгов, как сегодня. И всё же, если вспомнить Макса на лестнице – то и не жалко. Не жалко ещё и, если вспомнить…

Так, перебирая, что было ценного и за что готов платить, он смотрел из кухонного окна на пустой двор, и потихоньку вернул себе ровность духа.

Его спокойные мысли перебила Ольга Николаевна.

– Ты что это? – спросила она, войдя на кухню и встав за его спиной.

– Да ничего, – сказал Иван, отвернувшись от окна. – Ты видела, Оля с Максом переезжают! Я обещал Максу, что он не уедет.

Иван взглянул на маму и подождал. Ольга Николаевна молчала – до конца ещё не убитая, но уже готовая к обмороку.

– Знаешь, мама – мне не то чтобы хорошо… – произнёс он. – Парадокс… Мне кажется, благодаря этому долгу, я, наконец, свободен и могу поступить по совести. То есть – я как будто у собственной совести одолжил…

– Я не понимаю твоих метафор! – с напряжением произнесла Ольга Николаевна. – Ты хоть отдаёшь себе отчёт, что это такое – взять на себя заботу без любви? Принять эту вечную тревогу, лишить себя свободы передвижения, свободы чувств… Всего – понимаешь? Пойдёшь пахать с утра до ночи. Пойдёшь, пойдёшь – тебе будет стыдно, что ты плохо кормишь семью. Но учти – эту ношу никто на тебя не взваливает. Ты хватаешь её сам, как дурак.

– Она лежит на моей дороге. Причём, давно, – сказал Иван.

Больше Ольга Николаевна не могла держаться.

– Нет, это кошмар какой-то! – вскипела она. – Вместо того чтобы бороться за счастье, ты униженно озираешься – кому бы пригодиться! Кому пригожусь – с тем пойду! Это я тебя упустила в детстве! Нет-нет, молчи! – замахала она. – Молчи! Ещё одной тирады про долг я не выдержу! Ты молчи – а я скажу! У человека в твоём возрасте есть прежде всего долг перед своей судьбой! У него есть долг перед своим талантом, который он обязан реализовать, перед своей душой и, если хочешь, телом! Вот эти долги у него есть. А чтобы грехи замаливать – для этого у тебя будет старость.

Иван опустился на стул и смотрел снизу вверх на гневную маму. Она бушевала, как берёза в сильный ветер, и гнев её был родной.