Ради тебя

Они перетащили плащ-палатку к ближнему из четырех эсэсовцев, которые лежали в двадцати шагах от командира второго взвода. У командира взвода было несколько штыковых ран.

— Ну-ка. — Никольский наклонился над эсэсовцем, но вместо санпакета достал из нагрудного кармана пачку документов и писем. Ветер шевелил сухие светлые волосы немца, и от этого казалось, что немец еще живой.

Вся пачка бумаг немца была пробита пулей. Разбилось и зеркало-книжечка, но куски его, приклеенные к картону, не рассыпались. На внутренней крышке зеркала была приклеена цветная фотография девушки. Девушка в шляпке с лентой смотрела с карточки голубыми глазами. У девушки был маленький рот, румянец и густые брови. Фотоаппарат щелкнул тогда, когда девушка только хотела улыбнуться, улыбка лишь начиналась, улыбались еще одни глаза. Девушка была красивой. Пуля пробила фотографию сбоку от шеи девушки и не повредила ее.

— Улыбаемся, Гретхен? — спросил девушку Никольский и закрыл зеркало. Нижним в пачке был фашистский партбилет. На его обложке был такой же орел со свастикой в когтях, как у немца на мундире, и надпись — «National Sozialistische Deutsche Arbeiter Partei». Партбилет подмок от крови, особенно возле дырки от пули.

— V, мерзавцы! Это еще цветочки. Ягодки для вас впереди! Вас и зарывать в нашу землю гадко! — Никольский говорил это с омерзением. Лицо его изменилось — на лице было выражение гадливости, как если бы он смотрел на что-то отвратительное — на змею или жабу, нет, не на них, потому что змея вызывает страх, а жаба заставляет вспомнить, что она полезна — ест комаров, и потом еще она напоминает, что была царевна-лягушка. Никольский смотрел на немцев с таким видом, как он смотрел бы на мокриц.

— Нордическая раса!

Никольский ненавидел фрицев куда больше, чем их ненавидел Батраков. Никольский говорил: «Похотливые обжоры. Жрут свинину с капустой и воображают себя великой нацией. Сказано — убивай, и он будет убивать. Прикажут — не тронь, и он не тронет. Был бы закон, приказ! Поэтому-то все они и побежали за Гитлером, поэтому-то они и не знают, как выслужиться перед ним. Они готовы жрать его кал, только бы доказать верноподданничество. Но каждая их пуля — это семя ненависти к Германии. Они сами виноваты, что над их народом нависло проклятие. Кончится война, но и через двадцать поколений слово „немец“ будет напоминать слово „фашист“, как Каин напоминает — „убийца“, а Иуда — „предатель“».

У Никольского из-за этого были неприятности с Сазоновым. Сазонов сказал ему как-то:

— Вот что, больше чтоб не было этих разговоров. Есть Гитлер и есть Тельман. Мы не валим всех в одну кучу. Есть немецкий фашизм, но есть и немецкий народ!

— Это дело ваше! — буркнул Никольский.

Сазонов покраснел, потом побледнел, потом опять покраснел:

— Наше. Но наше дело еще и не позволять таким, как ты, валить их в одну кучу.

— Чихал я! — тихо, но как-то стойко сказал Никольский.

— Чихай! — согласился Сазонов. — Но предупреждаю: чихай про себя. Чтоб я больше не слышал. — Сазонов подошел к Никольскому вплотную и, стуча пальцем ему по карману на гимнастерке, предупредил: — Понял? Понял?!

— Понял, — помедлив, ответил Никольский. Желваки на его щеках так и ходили, и глаза щурились, глаза стали совсем щелкой. Можно было подумать, что Сазонов и Никольский подерутся. — А если буду? Доложишь в «Смерш»? — спросил Никольский.

— Нет! — обрезал Сазонов. — Не доложу. Сведу туда за шиворот!

Теперь Сазонов был убит. Теперь Никольский мог говорить, что хотел.

Никольский засунул документы в карман немца.

— Parteigennosse, где же ваш санпакет?

— Наверное, отдал тому, — сказал Игорь.

Один из немцев ходил в атаку уже раненым. На голове у него были намотаны бинты. Так что у этих «Parteigenossen» они добыли только два санпакета.

К вечеру их положение было хуже нельзя. Последние офицеры собирали последних людей. Из погребов вылезали раненые. Командовал батальоном их ротный. Он и старшина ходили от окопа к окопу, и раздавали патроны. Каждому доставалось по три горсти. Тем, у кого были автоматы, старшина давал еще штыки.

Ротный говорил:

— Под танки не лезть! Пропустить! Но пехоту хоть зубами, но положи!

Ротного слушали молча и вопросов не задавали.

Пушки в поселке и за поселком можно было сосчитать по пальцам. Ротный разделил людей так, чтобы каждую пушку прикрывала группа. В эти группы он наталкивал раненых, а нераненых растянул между пушками. Каждый нераненый должен был удерживать несколько развалин. В общем, приходилось им кисло. Так кисло, что кислее и нельзя.

К тому же далеко сзади них что-то происходило. Там были слышны взрывы, урчание моторов, причем все это двигалось к ним, приближаясь и приближаясь. Скоро стало слышно и пулеметную стрельбу. Было непонятно, то ли это корпус пробивается к ним, то ли сзади сжимают немцы, и это тревожило всех, а офицеры ничего объяснить не могли.

Они распределились так.

Летчика с пулеметом положили в пристройку, чтобы он мог прикрывать и ту бесколесную пушку.