Ради тебя

Постепенно боль в спине становилась все невыносимей. Пономарев, то смежив веки, то открывая глаза, висел на плечах у Кедрова и Тарасова. Если бы они не держали его за руки, он давно бы свалился и, наверное, упал бы лицом в землю. Ему хотелось так упасть. Ему хотелось прижаться щекой к земле, ощущая, какая земля приятная — и упругая, и одновременно мягкая и теплая. Через бензиновую вонь, через пороховую гарь, через запах крови он бы уловил, чем настоящим она пахнет, — сыростью, прелым, корнями.

— Может, лучше положить его? — услышал он голос капитана. Кедров тоже что-то сказал, но голоса их к нему шли уже откуда-то издалека.

— На землю. А? Я хочу на землю. Я приказываю…

На некоторое время он перестал понимать, что говорили.

Слова сливались в монотонное бу-бу-бу: один бубнил над одним ухом, другой — над другим, но они его все держали, это он знал, если бы они его положили, он почувствовал бы щекой землю. «Почему они не выполняют приказы?» — подумал он.

Потом он услышал, как загрохотало и залязгало, грохот и лязг приближался, страшно завоняло соляркой, а когда грохот и лязг смолкли и осталось только сильное и сердитое урчание, кто-то сверху крикнул ему знакомым голосом:

— Леонтий Семенович! Леонтий Семенович!

Пономарев открыл глаза.

Рядом с ними стояла тридцатьчетверка с цифрой «200». «200» был его знак, знак командира корпуса, но эта тридцатьчетверка была чужая, она была новая, а на его броне было много вмятин и щербин. И водитель в этой был другой — какой-то мальчишка в брезентовом зеленом танкошлеме, а не в черном, не в кожаном, какие давали до войны и какой был у его водителя.

Из башни торопливо вылезал начштаба. «Теперь он комкор, — вспомнил Пономарев. — Я ведь сам поддержал. Комкор из него получится не хуже. Нет, немножко, хоть немножко, но хуже, — решил он. — Хотя война похитрей».

Начштаба подбежал к нему, обнял за плечи, отчего ему стало больней, и поцеловал в губы.

— Так живы! Ведь живы же! Дорогой Леонтий Семенович! Как я рад!..

— Как корпус? — с трудом спросил Пономарев.

Начштаба выпрямился.

— Все в порядке. Я собрал его, почти все собрал. Были потери, — начштаба на секунду сморщился, — но главное осталось. Нас немного пополнили, в основном — самоходками. — Начштаба наклонился к его лицу и сказал тише: — Но если бы не пятая Ротмистрова…

Пономарев подбородком показал на долину.

— Это — он?

— Он. Но и мы. Мы вон, — начштаба стал к нему спиной и вытянул руку так, чтобы взгляд Пономарева пришелся вдоль нее, — мы в створе: угол деревни, где две рядом красные крыши, видите? — и седловинки. Пока все идет надо. Но какой бросок сделала пятая! Четыреста километров!

— Да? — переспросил Пономарев. — Ну, что ж… Так и должно быть. — Сил говорить вслух у него уже не осталось, и он договорил про себя. — Наконец-то и мы ударили целой танковой армией, немцы так еще не получали, они били других, а сейчас сами получили, и будут получать, потому что, кроме пятой Ротмистрова, есть еще и первая, и вторая, и третья, и четвертая… Теперь немцам не удержаться…

Тут к ним подошел капитан со шрамом, солдаты с носилками и раненный в плечо замполит бригады.

— Мы за вами, товарищ генерал, — доложил капитан.

— Кладите! — приказал Кедрову и Тарасову начштаба. — Осторожней! Так! Теперь — за башню. Выше поднимайте, выше!

— Вы чуть-чуть не опоздали. Еще несколько часов, и… — сказал начальнику штаба замполит.

Некоторое время Пономарев как бы плыл, но под ним не журчала вода, а щеке было неудобно на шершавом брезенте. Ему резко ударила в нос солярка, и он почувствовал тепло от мотора. Он еще раз открыл глаза. Прямо перед ним была чья-то рука, которая держала носилки, и чей-то сапог, за ними, дальше, стояли Кедров и этот, с иконным лицом, еще дальше была видна стена сахарного завода, исчирканная и исковыренная пулями и осколками. Он хотел что-то сказать Кедрову и этому, второму, хоть «Спасибо, братцы», хоть «До свидания», но у него ничего не получилось, и он только помигал им. Танк дернулся, покатился, клацая гусеницами, Пономарев опять как бы поплыл, поплыл, а потом не было уже ничего.

Ротный, в фуражке и подпоясанный, остановился возле капитана.

— Вы мой сосед слева?

— Ага.

— За мной пристройка и цех, подвал включительно.

— Ага.

— Какой приказ, не слышали?

— Все тот же.

— Именно?

— Ни шагу назад.

— Нет, я не об этом. Не слышали, когда нас сменят?

— Может быть, этой ночью. Скоре всего, той.

— Хорошо бы этой. Или хотя бы пополнили.

— Ага. Но вряд ли. Не успеют.

— Мой капэ в цехе. Когда выберете себе, сообщите.

— Ага. Где тут у вас вода? Согреть чайку. Пока еще можно.

Ротный показал на овраг.

— Там.

В цехе ротный собрал всех, посчитал, насчитал девятнадцать и поставил задачу:

— В общем, все, как было. Завод за нашей ротой. В пристройку — Кедров, вторым номером Тарасов. Но, может, через ночь нас сменят.

Игорь и Тарасов вымели все гильзы, почистили пулемет, и, пока они возились со всем этим, им подбросили котелок каши, банку тушенки и хлеба.

Они поели и завалились на шинели.

— Я ужо думал, никого из наших не найду, — сказал Тарасов. — Ты бы поспал, Егорий.