Ради тебя

Они уговорились, что поползут рядом и в рукопашной будут держаться рядом, но потерялись. Потерял Пономарев и адъютанта командующего. Адъютант, срезав с командующего генеральские петлицы, сняв звездочку героя и зарыв его в листьях, хотел ползти тоже вместе, но куда-то делся сразу же за опушкой.

После рукопашной у дороги заряжающий и второй сержант из экипажа поволокли Пономарева, потому что ему, вдобавок к его больной ноге, ткнули штыком в бедро, и бежать он не мог. Волокли его до утра, день все они — их набралось человек тридцать — просидели в хлебах, разделив еду на кучки. Каждому досталось по полтора сухаря и по нескольку комков сахара. Вторую ночь его несли на плащ-палатке, на второй день они ели только сырую пшеницу, но на третью ночь они вышли к своим.

Позднее он узнал, что из Шумейкова вышли единицы. Не вышли ни Тупиков, ни оба члена военного совета, ни командующий 5-й армией… Многие не вышли.

В Москве, подлечившись, Пономарев опять получил приказ сформировать корпус, кое-что ему передали из прежних его частей, остальное было новым, не обстрелянным, но под Сталинградом все обстрелялось, как надо, и под Воронежем — тоже.

Под Сталинградом корпус выполнял глубокую операцию. Корпус рассек фронт немцев — собственно, они ударили не по немцам, а по итальянцам и рассекли их, как штыком. Они дали там и подвернувшимся под руку венграм, а когда немцы пытались закрыть прорыв своими танками, от этих танков тоже полетели клочья. По иронии судьбы в Сталинграде застряла 6-я армия немцев, та самая, которая окружила Киев. Ах, как это было здорово, хотя и дьявольски трудно, — отрезать Манштейна, который пробивался к ней, а потом, разделяя окруженные части, уничтожать их одну за другой, пока немцы не согласились поднять руки!

Теперь, под Курском, Гитлер хотел взять реванш за Сталинград. Фронт тут тоже изгибался дугой, и немцы хотели ударами с севера и юга, с концов дуги, срезать ее. Гитлер приказал бросить сюда лучшие части, лучшую технику и лучших командиров. Но Пономарев знал, что на этот раз у немцев ничего не получится. За дугой стояло три фронта, и на каждом были танковые корпуса и армии. Теперь было чем встретить немцев. Теперь можно было с ними потягаться. Теперь был не июнь сорок первого, а май сорок третьего.

…Разрезанный и грязный комбинезон Брюггель снял. Выбритый, умытый, причесанный, в почищенной форме офицера генштаба — красные лампасы на брюках — и заблестевших снова сапогах, он стоял у окна и смотрел поверх сосен. За соснами садилось солнце. Очевидно, ощущение чистоты и привычного порядка в одежде вернуло ему чувство собственного достоинства, которое было здорово растоптано десантниками, когда они тащили его через фронт. Брюггель выглядел спокойным и чуть печальным.

Пономарев сел за стол и жестом пригласил Брюггеля сесть напротив.

— Вас накормили?

— Да. Спасибо.

Начальник разведки передал Пономареву листки допроса.

Пономарев прочел их.

— Вы можете что-нибудь добавить к этому?

— Нет, пожалуй. — Брюггель подумал и откинулся на спинке стула — Все существенное я рассказал. Остальное — детали.

Пономарев передвинул на середину стола папиросы, спички, пепельницу.

— Курите. Игорь!

— Я, — ответил Игорь.

— Кури. Можешь сесть.

— Есть, — ответил Игорь. Сняв вещмешок, он уселся на лавке у двери, а шмайсер поставил между коленями.

Брюггель взял папиросу, помял ее в пальцах и слегка подул в мундштук.

— Помните? Провинциальный Саратов, теплая Волга? Я вас узнал сразу. Хорошее было время.

Пономарев, не поддерживая этих воспоминаний, отдал листки начальнику разведки.

— Сообщите в штаб армии.

Начальник разведки ушел, заговорщицки подмигнув Игорю.

— Вы рассказали очень много, — начал Пономарев. — Вы уверены, что готовится что-то большое?

— Судя по тому, что я видел, — да, — ответил Брюггель.

— Что ж, глазам такого разведчика нельзя не верить. — Пономарев положил руки на стол и сел удобней. — Странно только, что вы все это рассказали. Вы могли ограничиться меньшим — допустим, тем, что вы обязаны знать по службе. Но операция, которую вы обрисовали, должна повлиять на весь ход войны. Вы просто могли о ней не знать.

Брюггель согласно кивнул.

— Мог. Мог вообще ничего не говорить.

— И все-таки…

С грустной улыбкой Брюггель ответил неожиданно:

— Какой смысл молчать? Чем раньше все станет на свои места, тем лучше. Вы, надеюсь, это тоже понимаете.

— А-а-а, — Пономарев слегка наклонился над столом, чтобы лучше рассмотреть этого немца. Брюггель сидел к нему вполоборота, свесив свободно левую руку, а правой медленно подносил ко рту папиросу. Щеки у Брюггеля были гладкие, только несколько крупных морщин у прищуренного глаза да седина, перебравшаяся с виска выше, говорили о возрасте и о тех испытаниях, через которые Брюггелю, как и всякому разведчику, пришлось пройти. — Вы тоже не верите в победу Германии?.

— Почему «тоже»? — быстро спросил Брюггель.

— Не вы один в нее не верите. Теперь не вы один.

— Возможно, — согласился Брюггель.

— А раньше верили?

Брюггель долго не отвечал.

— И верил, и не верил. Точнее, иногда верил, иногда не верил.