Радио Мартын

– Наша – фигура умолчания.

– Родной Содом.

Герцогиня вскинула голову, и стол умолк.

– Петр, я хотела попросить вас снова спеть. Если вы не против.

С дальней стороны стола, которую я сперва и не видел – будто и комната, и стол в ней мгновенно, по слову герцогини, раздвинулись, – поднялся красивый человек. Мне кажется, я видел его фотографию у Ана. Я даже думаю, Ан мне ее специально показывал, когда говорил об их товарище, научившем его читать Антония Сурожского и сочинившем «Иерихонскую симфонию для труб», которую я только что поставил на «Радио NN». У него были кудрявые волосы, детская хулиганская улыбка. Он был необыкновенно красив.

– Конечно.

И он запел.

– Величай, душе моя, честнейшую и славнейшую горних воинств.

Он пел, и вокруг него выстраивалась изгородь живых кустов, цветов – жимолости, или снежной ягоды, или другой травы, смертной и совершенно непроницаемой. Не вокруг него, а вокруг всех нас. Он пел не комнате, не нам и даже не себе, глаза его были обращены куда-то внутрь, в комнаты в нем самом. На каждом окончании фразы он резко поднимал голову, набирал новый воздух. То, что он пел, стало забирать за собой меня. Стало забирать стол с фруктовыми блюдами и паштетом «Сюзерен», с чайником, шрамированным серебряными нитями. Стало забирать графины и штофы водки, бутылки черного и зеленого стекла, приземистые клавелены, узкоплечие гевюрцтраминеры, фарфоровые тарелки с полузатертыми царскими гербами на обороте.

И вот уже в комнате погас свет, и я уже не вижу, я только слышу.

Еще немного, и мы все, сидящие за столом, очутимся внутри голоса.

И когда исчезание почти случилось и последний из нас почти исчез, голос умолк, замер.

Комната не сразу, медленно, но начала обратно заполняться предметами, они торопливо и на ощупь пытались угадать и занять свои прежние места, немного волнуясь и путаясь. Трюмо встало на место книжного шкафа, ваза с цветами со шкафа перелетела на рояль, и так далее, и так далее, но вот все успокоились, скатерть обняла стол, на нее вернулись бутылки, графины, и вот постепенно снова встает свет, и люди открывают глаза, поднимают головы. Петр садится, герцогиня кланяется ему, чуть опуская голову к своему правому плечу. Проходит еще немного десятилетий темноты и тишины, и свет полностью возвращается. Можно видеть, как в окна летит снег.

И когда свет окончательно вернулся, кто-то легко-легко тронул меня за плечо. Я обернулся:

– Здравствуй, Мартын.

Я ничего не мог сказать, конечно.

– Тебя великан привел.

– Ага, спасибо.

– Без проблем. Небо заливало?

– Что?

– Небось заливали друг другу, что время нелинейно? Что все происходит одновременно?

– Нет, это не успели, но были другие приколы.

– Ну и хорошо. Ты письма отдал?

– Нет, не успел. Ой, то есть отдал.

– Хорошо. Я знала, что ты сможешь прочитать шифр, но на всякий случай попросила великана тебя проводить. Я пошла вперед. Видишь, ты черт знает что думал о том, чем я занимаюсь! А я искала дом, где ты найдешь всех своих адресатов. Сегодня здесь общий сбор, что-то вроде бала. Так что удачно все совпало, можно застать всех. Вот, познакомься. Помнишь письма из лагеря? Помнишь Евстафия?

Сразу как она назвала имя, из глухой тени комнаты и отсветов заоконного снега сложился высокий бородатый человек, не похожий ни на Ричарда Львиное Сердце, ни на Йозефа Рота, ни на «Портрет неизвестного» неизвестного фламандца XV века, но на них похожий больше, чем на кого-то еще. Еще он был похож на письма с Соловков – на их почерк, запах, настроение.

– Вы связаны с Евстафием с Соловков?

– Можно и так сказать. Здравствуйте.

– Можете рассказать?

– Что рассказать вам?

– Как он оказался на Соловках? Что случилось после тех писем?

– Имя: Евстафий Станиславович. Род занятий: авиатор, командовал автомобильной прожекторной ротой, техник, контролер. Много кто, много кем был.

– А потом?

– В тридцать третьем за «террористическую деятельность, антисоветскую пропаганду и агитацию» приговорен к расстрелу. Тридцать три года.

– Как?

– Как? Отец повторял: «Евстафий говорит слишком много, он человек бесшабашный». Расстрел заменили на десять лет лагерей. На Соловках. В тридцать седьмом забыли про замену, вспомнили про расстрел.

– Вы сын Михаила, Михаил – это брат?