Радио Мартын

– Путевые песни шли через все страну. И как сказала моя коллега, получается, вся Австралия – одна партитура. Громадная симфония. Ноты, созданные из внутреннего шума. А как мы знаем, в симфонии все возможно. – Он обвел глазами стол, поднял свою рюмку и выпил ее, чуть не ударившись о лепнину. – И вам тоже нужно создать свою страну, заново. Заново. Но с помощью потерянных путевых песен.

– Разрешите и мне короткое алаверды, Виктор Михайлович. – Герцогиня приподнялась с кресла и подняла свой бокал. Все снова замолчало. – К вашим словам я добавлю только, что наши письма, о которых вы сейчас сказали, – это и есть наши путевые песни, география страны, занесенной в Красную книгу, исчезающей на глазах. И не будем унывать и заботиться о завтрашнем дне, он сам будет заботиться о себе: довольно для каждого дня своей заботы. – Она улыбнулась и подняла свою надтреснутую чашечку с вином.

– Эти полевые лилии ни трудятся, ни прядут, но никто не одевался так, как всякая из них, – пробормотала рядом со мной маленькая старушка. Заметив, что я ее слышу, подмигнула и сказала, указывая на цветочный букет на середине стола: – Это вечное лето. Видите лилии? Это вечное лето, где все живы. К слову, вы не переживайте, если не взрослеете, это к лучшему, это совсем не обязательно. Не взрослей – это ловушка, помните кто так говорил?

Тем временем все подняли бокалы, церемонно чокнулись друг с другом и выпили. Я тоже выпил, прикрыв глаза. А границы комнаты снова изменились. Высокая дама, рассказывавшая мне об офицере Антонове, уже сидела на другом конце стола. Рядом со мной очутились новые люди. Все рассматривали письма, показывали друг другу, говорили друг с другом, голоса жили одновременно, я слышал их все.

– Понимаете, в феврале семнадцатого Михаилу дали отпуск, и мы поехали в Саратов. Там нас застало известие о революции – прислуга сказала: «Я вас буду называть Татьяна Николаевна, а вы меня теперь зовите Агафья Ивановна».

– А о них я ничего не знаю.

– Он сказал мне тогда: вы не воображали, что если сознание предшествовало Большому взрыву, то оно могло стать причиной взрыва? А я тогда не поняла его, очень жаль, вот и письмо о том.

– А о них ничего не знаю.

– Вадим говорил тост о симфонии, и здесь то же: Царство Божие – это энергетическая симфония. И в ней все существует в форме возможности. Вот, оказывается, что она хотела мне рассказать.

– Костя. Пошел в революцию. В двадцатые как-то перекантовался. Репрессирован, его жена была расстреляна. Он всегда хранил комплект одежды и белья наготове. Он всегда мог встать, взять свой чемодан и тихо уйти. Так и сделал.

– А о них я ничего не знаю.

– Она спрашивает здесь, как все началось. Дорогая, началось на самом деле все раньше, раньше. Сперва мы напечатали что-то из «Дьяволиады». А может быть, это было «Собачье сердце»? В шестьдесят девятом я первый раз попал на слет авторской песни и заразился там тем, что проще всего назвать воздухом свободы… Нет, началось еще раньше, раньше, раньше, и это был шестьдесят восьмой год, конечно, когда ужасно мне нравилась западная музыка, а она была запрещена. У меня была такая мечта – стать хиппи! Хиппи, к сожалению, здесь стать не удалось, но… Голоса. Мы сидели, наша дачная компания, мы сидели, и это называлось «посидеть на бревнах», и слушали радиоголоса. Что-то можно было поймать, что-то нельзя. Но когда ты ловишь и вдруг – «Битлз», это был просто отрыв! Старые «Спидолы», тогда только на них можно было поймать. А потом я стал слушать новости, и они мне были интересны. И вдруг: люди вышли на Красную площадь… август шестьдесят восьмого. Я это слышал! Это все изменило. А затем уже встретил ее, Зою.

– А о них я ничего не знаю.

– Я и не надеялась, что он выживет, что он помнит обо мне. Подумайте только: пленный немец в Сибири. И он помнил, думал.

– А о них я ничего не знаю.

– Я в Украине тогда жила. Мы собирали свеклу и делали сахар. И я кормила этих… такие маленькие… как они по-русски, не знаю, звери такие маленькие… Мать забрали в Сибирь, и я одна росла у чужих людей. И жить было тяжело. Я – Эльга. В Украине звали меня Олей, а здесь я Эльга. Вот он и написал: Эльга.

– А о них я ничего не знаю.

Они говорили одновременно, до меня долетали отдельные реплики. Я просто слушал, сидел с видом важным и глупым.

– Это видите, Мари, письмо с фотографией с войны. Трава к коже. Поле с цветами и вкусная лепешка. И проводила его, и больше никогда не видела – погиб от тифа на войне, сожгли барак.

– Дед хромал всю жизнь.

– А о них я ничего не знаю.

– Единственное, что от нее осталось, – статуэтка, была врачом.

– А о них я ничего не знаю.