Радость, словно нож у сердца

– В том, что живем, как жили. Пока что, во всяком случае. – Годы наложили на морщинистое лицо Юргена что-то вроде печати невинности, как если бы он никогда толком не понимал других людей. – Надо сказать, Дэйв, я-то сомневался, что им на это хватит ума.

– Поняли, что мы и так уже досуха выжаты?

Юрген мрачно рассмеялся.

– Это само собой, что досуха. Только раньше-то оно их не останавливало. Сам знаешь, если стучаться головой об стенку, нескольких ударов обычно хватает, чтобы сообразить – эгей, что-то не работает. Я хочу сказать – в большинстве случаев. Но стоит лишь упомянуть слово «деньги», и голова будет долбиться без остановки. А люди только кивают: «Ну да. Деньги. От них сразу дуреешь».

Лоси подошли к самой воде, туда, где травы сочней.

– Юрген, а ты-то почему не слушаешь речь?

Он лишь пожал плечами.

– Все, что надо, я уже услышал. Она говорит – десять лет.

– Что – десять лет?

Он улыбнулся неожиданно застенчивой улыбкой.

– Венера. Целая планета. И на ней – никого.

Дэйв непонимающе уставился на старика. Сколько ему – шестьдесят? Плюс еще десять – и он собирается обустраиваться с нуля на новом месте?

– Юрген, там же будет просто голая местность. Заросшая молодыми деревьями – хорошо еще, если по колено высотой. На то, чтобы установились погодные циклы, потребуются столетия. Таким, как ты… то есть, я хочу сказать, там тяжко будет. Еще не один десяток лет.

– Но мысль-то ведь неплохая, – откликнулся Юрген.

– Это да.

– Я к тому, что если только представить – тебя хоронят на другой планете. Я так думаю, многим такая смерть покажется одинокой. Вот только не мне. Мне-то идея как раз нравится.

– Хочешь умереть на Венере?

– Может статься, первым. Буду похоронен на Венере первым из всех людей. Ты не подумай чего, я особо не тороплюсь. Знаешь, я и бизонов-то стал разводить вовсе не потому же, что остальные. Мне мерещился Дикий Запад, время индейцев, еще до тех пор, как появились мы, бледнолицые. Помню, я когда-то картины видел. Огромные стада буйволов. Название, конечно, неправильное, но какая разница. Десятки, сотни тысяч голов, покрывают сплошь всю равнину, докуда видно глазу. Вот эта-то романтика, Дэйв, меня и купила. Нет, на жизнь тоже требовалось зарабатывать, само собой. И однако для меня просто видеть этих зверюг на воле было все равно что отправиться вспять во времени.

– Понимаю. И на Венере ты думаешь отправиться к самому началу времен?

– Нам придется взять с собой домашних животных. Или даже не домашних. И охотиться на них для пропитания. Бизоны, они живучие, не то что коровы.

Поколебавшись, Дэйв сказал:

– Если честно, Эв кое-что читала на этот счет. Там все не так просто. Я имею в виду – насчет того, что везти туда с первыми кораблями. Это будут насекомые. Почвенная биота. Пчелы, бабочки. Растения, способные цвести. И вообще, все, наверное, зависит от того, с чего именно начнут инопланетяне. Планктон, водоросли, моллюски и беспозвоночные для морей, рек и озер.

– Но если тебя там похоронят, – сказал Юрген, – это все равно, что все твое тело сделается земным семенем.

– Хм. Ну да. Наверное, можно на это посмотреть и с такой стороны.

– Вот именно. Я так и смотрю.

Дэйв развернулся и прищурился, стараясь разглядеть вдалеке свой дом.

– Дети очень рады, – сказал он.

– Вот именно, – повторил Юрген. – И у них теперь есть причина для радости. В конце концов.

В конце концов. Выражение не самое радостное. Только Дэйв вдруг понял, что именно его все это время грызло, что именно сделали инопланетяне с его поколением, с каждым, черт бы их побрал, взрослым на планете. Беда заключалась не в том, что он утратил средства к собственному существованию. Такое происходило с людьми во все времена. Даже не в том, что он не знал, как теперь обеспечить семью. Этим гнетущим вопросом тоже кому только повсеместно не приходилось задаваться. Необходимость пройти по лезвию, удержать равновесие между способностями и потребностями, в то время как окна возможностей закрываются одно за другим? Нет, и не это.

Чувство, что жгло сейчас изнутри Дэйва словно огнем, было чувством вины

.

Вот отчего ему так тяжело смотреть детям в глаза. Он знает, что в конце концов потребовалось, чтобы кто-то еще вмешался и начал наводить чистоту и порядок ради того, чтобы у грядущих поколений появилось будущее. Лучше, чем настоящее, лучше, чем прошлое.

– В конце концов, – еле слышно вымолвил он.

Юрген рядом с ним вздохнул:

– Именно. Я себя снова ребенком почувствовал.

Энни забыла, что это такое – быть свободной. Иметь выбор. Забыла, что это такое, когда не о чем беспокоиться. Над ней всегда что-то нависало, таилось среди теней. Предвещая грядущий мрак. У любой радости были острые края – иззубренные, о них можно было порезаться, что чаще всего и происходило.

Даже любовь Джеффа к дочери таила угрозу. Отец злился на мать из-за их собственного ребенка, за ту общность между мамой и дочкой, в которую, как он чувствовал, ему нет допуска – он оставался снаружи, отринутый, отброшенный. Затрещинами и пинками он пытался исправить несправедливость. Но этот способ уже не работал.