Радуга тяготения

– В начале, – пищит Минди Блот из Карбон-сити, штат Иллинойс, улыбаясь профилем в пустоту, подле латунного муара ромбовидных клякс, что летят, летят мимо вертикальными тысячами, ее взрослеющее лицо, мечтательное и прагматичное лицо Королевы Кубков, никогда не ищет тебя, неизменно преломляется под неким заданным углом в разделяющем вас буро-золотом мареве… утро, цветочник в глубине лифта, парой ступенек ниже, за фонтанчиком, спозаранку принес свежие ирисы и сирень, – до Вертикального Решения, весь транспорт был, по сути дела, двумерным – а, я догадываюсь, о чем хотите спросить вы… – и девушка посылает говоруну улыбку, приятельскую и – для этого завсегдатая лифтов – непреломленную… – «А как же самолеты, а?» Вот о чем вы хотели спросить! – вообще-то он хотел спросить о Ракете, и все это понимают, но сей предмет любопытным манером табуирован, и сейчас обходительная Минди дала повод, прямо скажем, к насилию, к насилию подавления – отбеленная крахмальность утреннего сентябрьского неба против восхода и шлифовальной грани утреннего ветра – в этой уютной кубичности, что так плавно взлетает сквозь пространство (пузырек всплывает в кастильском мыле, а вокруг все залито зеленью тягучей молнии), мимо уровней, где уже кишат головы, бурлят ярче молок и икры в море, мимо уровней, погруженных в темноту, не отапливаемых, отчего-то запретных, странным образом опустошенных уровней, где никто не бывал с тех пор, как закончилась Война ааааа-

аххх! с воем проносимся мимо, – обыкновенное аэродинамическое взаимодействие, – разъясняет терпеливая Минди, – нашего граничного слоя и формы отверстия в тот миг, когда мы его минуем…

– Ой, то есть до того, как мы к нему приблизимся, – орет другой завсегдатай, – у него другая форма?

– Именно, приятель, и после того, как мы его пройдем, – тоже, – отмахивается Минди, иллюстрируя свой тезис преувеличенным кривляньем рта, губки-поджать-расслабить-улыбнуться, – иззубренные дыры ревут, рвутся одиноко вниз, уже истории, попранные вашими подошвами, рев гнутый, как нота на губной гармонике, – но отчего же, пролетая мимо, безмолвствуют населенные этажи? где горят огни, приветливые, как рождественские вечеринки, этажи, что манят в чащи стеклянных граней или стен, добродушное ворчанье в перерыве у кофеварки, ох батюшки, вот и еще один день, привет, Мари, девоньки, куда вы запрятали чертежи на «SG-1»… что значит, Полевые Оперативники

забрали… опять? а у Проектировщиков, стало быть, и прав никаких нет, когда оборудование отправляется в Поле (Der Veld) – это же все равно что ребенок убегает. Точней не скажешь. Разбитое сердце, мамина молитва… Позади медленно затихают голоса Любекского Певческого Клуба Гитлерюгенда (нынче мальчики распевают по офицерским клубам Зоны под своим гастрольным названием «Ледерхозены». Все одеты соответственно, и поют – когда слушатели подходящие – спиной к аудитории, обернув через плечо лукавые личики, кокетничая с бойцами:

Но жгли сильнее материнских слезТе порки, что мне Мутти задавала… —

с блеском слаженно виляя попами, которые светятся сквозь кожаные штаны, до того тугие, что отчетливо видны сокращения ягодичных мышц, и не сомневайтесь: ни один хуй в зале не остался спокоен при виде этого зрелища, и едва ли отыщется взор, не галлюцинирующий о материнских розгах, шлепающих по голым задам, о восхитительных красных рубцах, о суровом и прекрасном женском лице, оно улыбается, ресницы опущены, лишь промельк света в каждом глазу, – еще только обучаясь ползать, ты чаще всего видел икры ее и ноги – они питали тебя силою вместо ее грудей, и постепенно ты узнавал запах ее кожаных туфель, и чудесный аромат поднимался, докуда хватало глаз, – до ее колен, а может – от тогдашней моды зависело – до бедер. Ты был младенцем пред кожаными ногами, кожаными ступнями…).

– Возможно ведь, – шепчет Танатц, – что эта классическая фантазия запечатлевается у нас подле материнских колен? Что где-то в плюшевом альбоме мозга притаился ребенок в костюмчике Фаунтлероя, симпатичная французская служаночка, молящая о порке?

Людвиг ерзает весьма объемистым задом под ладонью Танатца. Обоим не полагается выходить за свои периметры. Но они все равно выскользнули на участок рубежа, в холодные кусты, посреди которых умяли себе гнездо.

– Людвиг, чуток С и М еще никому не навредил.

– Это кто сказал?

– Зигмунд Фрейд. Откуда мне знать? Но почему нас обучили рефлекторно стыдиться всякий раз, когда всплывает эта тема? Почему Структура допускает любые сексуальные повадки, кроме этой? Потому что подчинение и господство – ресурсы, нужные Структуре, чтобы выжить. Нельзя растрачивать их впустую на личный секс. На любой секс. Ей требуется наше подчинение, чтобы сохранить власть. Требуется наша жажда господства, чтобы кооптировать нас в свою властную игру. От нее никакой радости, только власть. Говорю тебе, если б можно было повсеместно внедрить С-М на уровне семьи, Государство бы скопытилось.