Радуга тяготения

— Ясно, как воздух, — ярится композитор Густав, — не будь вы старым дурнем, поняли бы сами — я знаю, знаю, существует Благотворительная Ассоциация Старых Дурней, вы все друг с другом знакомы, голосованием порицаете самых беспокойных недо-70-ников, а моя фамилия возглавляет список. Вы что думаете — меня колышет? Да вы все — на другой частоте. К вам от нас никакая интерференция не добьет. Мы слишком далеки друг от друга. У нас у всех свои проблемы.

Многообразные скрытноживущие шебуршат в крошках, лобковых волосах, винных кляксах, табачном пепле и лохмотьях, в соре драхмовых пузырьков кокаина, у каждого — красная бакелитовая пробка с печатью «Мерка» из Дармштадта. Атмосфера жучков заканчивается где-то в дюйме от пола, идеальная влажность, темнота, стабильность температуры. Никто их не тревожит. У Зойре действует невысказанное соглашение жучков ногами не давить.

— Вы запутались в тональности, — орет Густав. — Вы в капкане. Тональность — это игра. Все это — игры. Вы слишком стары. Вы никогда не выйдете из игры — в Звукоряд. Звукоряд — просветление.

— Звукоряд — тоже игра. — Зойре сидит, ухмыляется, ложечкой из слоновой кости нагребает в ноздри невероятные кучи кокаина, перебирает весь свой репертуар: выпрямленная рука гигантской кривой ныряет

вжжжикпрямо к ноздре, в которую он целит, затем груз мечется с двух футов, ни единого кристаллика не просыпал… после чего вся кучка подбрасывается в воздух, как кусок попкорна, и заглатывается носом нгкокв яблочко, вовнутрь, где стенки гладкие, как концевые меры, ни реснички не видать аж с похорон Либкнехта, если не раньше… перекинуть ложечку из руки в руку раза два-три, слоновая кость никогда еще быстрее не летала… дорожки исчезают в мгновение ока, тоннелю их даже направлять не нужно. — Звук— игра, если способен так далеко зайти, аденоидный ты провидец из шкафа. Вот поэтому я слушаю Шпора, Россини, Спонтини, я свою

игру выбираю, в ней полно света и доброты. Ты же застрял в своей стратосферной чепухе и рационализируешь ее скуку, называя «просветлением». Ты не знаешь, что такое просветление, керл, ты слепее меня.

Ленитроп бредет по тропе к горному ручью, где на всю ночь оставил отмокать свою гармонику, заклинив ее между камнями в спокойной заводи.

— Ваши «свет и доброта» — ловля обреченных на крючок, — грит Густав. — От этих прыгучих мелодиек, какую ни возьми, смердит смертностью. — Он хмуро обезглавливает зубами пузырек кокаина и плюется красным мусором в мерцающих жучков.

Под текучей водой отверстия в старом «Хонере», который нашел Ленитроп, одно за другим коробятся, квадратики гнутся, как ноты, чистый поток играет визуальный блюз. Во всех реках есть губные гармонисты, арфисты и цимбалисты — везде, где движется вода. Как пророчествовал этот Рильке:

А найдет, что ты землей забыт,замершей, шепни ей: Вот, теку я.А воде проворной: Естья — вот [357]

.

До сих пор возможно даже в таком далеке отыскать и озвучить духов утраченных арфистов и гармонистов. Об ногу выбивая из гармоники воду — язычки при этом поют, — подбирая одиночный блюз с такта 1 сегодняшней утрешней части, Ленитроп, всего лишь посасывая гармонику, как никогда близок к спиритуальному медиуму, а сам и не сознает.

Гармоника возникла не сразу. В первый день в этих горах он наткнулся на волынку, позабытую в апреле каким-то хайлендским подразделением. У Ленитропа — особое умение все постигать. Имперский инструмент оказался плевым делом. Через неделю Лени троп уже разучил на нем ту мечтательную песенку, что Дик Пауэлл пел в кино: «Дай прийти в тенях вечерних, спеть тебе», — и почти все время играл ее, УЭНГде диддл де-ди, УЭНГ де дум— де дуууууу… снова и снова, на волынке. Со временем начал подмечать, что у навеса, который он соорудил, оставляют продовольственные приношения. Кормовую свеклу, корзинку вишен, даже свежую рыбу. Ленитроп никогда не видел, кто это делает. Либо он для них — призрак волынщика, либо просто-напросто чистый звук, а про одиночества и ночные голоса он знал довольно — сообразил, что происходит. Он бросил играть на волынке и на следующий день нашел губную гармонику. По случаю — ту же самую, которую потерял в 1938-м или 9-м в туалете танцзала «Страна роз», но это было слишком давно, и он не вспомнил.