Радуга в небе

Она знала, что стоит обернуться, и она умрет. Сердце заполонила странная ярость, яростное желание разорвать путы. Ее руки превратились в орудие разрушения, в металлические яростные клинки.

— Оставь меня, — сказала она.

Тьма упрямо сгустилась и над ним тоже, обернувшись вялой неподвижностью. Он вяло остался возле нее. А она, сбросив свой плащ, зашагала прочь, к луне, сама серебристо-белая в лунных лучах. Он следовал за ней по пятам.

Опять заиграла музыка, и танцы возобновились. Он завладел ею. В ее душе кипела белая холодная ярость. Но он крепко держал ее, кружа в танце. Вездесущий, он мягким грузом тянул ее вниз, прижимаясь всем телом к ее телу. Он крепко, тесно сжимал ее в объятиях, так что она постоянно чувствовала его тело, как оно напирает, порабощает ее жизнь, высасывая энергию, делает безвольной, вялой, подобной ему; она чувствовала его руки на своей спине, на себе. Но внутри нее все еще теплилась сдержанная, холодная и неукротимая страсть. Танцевать ей было приятно: это освобождало, ввергало в своего рода транс. Но танец этот был лишь ожиданием, времяпрепровождением, заполнением промежутка между нею и чистой ее сутью. Она прислонялась к нему, позволяя ему вершить над нею свою власть, тянувшую ее вниз, к земле. И она пользовалась этой его силой, его властью и даже желала, чтобы он одолел ее. Она была холодна и недвижима, как соляной столп.

А он напрягал всю свою волю, судорожно стараясь подчинить ее себе. Только бы подчинить ее! А так она словно изничтожала его — холодная, жесткая, как сгусток лунного блеска, как самая луна, такая же недоступная ему, как лунный свет, который нельзя ни ухватить, ни познать. Сомкнуть бы вокруг нее тиски и подчинить!

Так протанцевали они четыре или пять танцев, все время вместе, друг с другом, и воля его крепла, а тело смягчалось, прижатое к ее телу. И все же она оставалась недоступной — жесткая, как всегда, яркая и неуязвимая. Ему хотелось обвиться вокруг нее, опутать, поймать в туманную сеть, чтобы она сверкала там среди теней, во мраке, уловленная, пойманная. Вот тогда она станет принадлежать ему и он насладится ею. О, что за наслаждение будет ее поймать!

Когда танец наконец кончился, она не стала садиться, а захотела уйти. Он пошел с ней, обвив рукой ее плечи и приноравливая ее шаг к своему. Она как будто не имела ничего против. Она была яркой и сияла, как луна или как стальной клинок — казалось, он сжимает клинок, вонзающийся в тело. Но он сжимал бы его, даже если бы это грозило смертью.

Они направились к гумну. Там с чувством, похожим на ужас, он разглядел огромные скирды; странно поблескивающие, преображенные светом костров, они отливали серебром, такие реальные, плотные, под вечерней синевой небес отбрасывая темные и тоже плотные тени, и вместе с тем были призрачными, туманными, как сверкающая паутина Урсула тоже горела огнем среди этих высившихся скирд, вздымавших свой холодный огонь к серебристо-синему небу. Все казалось неосязаемым в этом холодном мерцающем серебристо-стальном пламени. Громоздившиеся над ним лунные скирды, их скопление, были страшны — сердце падало, сжималось в бусинку предчувствием смерти.

Она помедлила несколько минут, стоя под сокрушительным лунным сиянием. Она казалась себе светлым лучом, исполненным той же сияющей мощи. И она испытывала страх перед самой собой. Глядя на него, на его призрачное, колеблющееся присутствие, она ощутила внезапный приступ похоти — желания схватить его и разорвать, превратить в ничто. Ее руки и кисти налились невероятной жестокой силой, уподобившись острым клинкам. Он ждал подле нее, как призрак, и она желала его исчезновения, желала, чтобы он растаял в воздухе, желала сокрушить его, как лунный свет сокрушает темноту, изничтожая ее и перечеркивая. Она глядела на него, и лицо ее сияло вдохновением. Она соблазняла его. И какая-то упрямая сила заставила его обвить ее руками и увлечь в темноту. Она повиновалась: пусть испробует что в его силах. Пусть. Он прислонился к скирде, не выпуская ее из объятий. Скирда больно колола ее тысячью холодных и острых углей. Но он упрямо не выпускал ее из объятий.

Его руки беззастенчиво шарили по ее телу, этому плотному и сверкающему соляному столпу. Каким счастьем было бы обладание! И он прилагал все усилия, тонко, но энергично объять ее всю, завладеть ею. А она все сияла по-прежнему сверкающим и твердым блеском соли, мертвенным блеском. Но он упрямо, жгуче и едко, словно снедаемый вредоносным ядом, настаивал, не сдаваясь, уверовав наконец, что одолеет ее. И даже в неистовстве своем он все продолжал тянуться ртом к ее рту, хотя это было похоже на погружение в страшный, смертельный омут. Она предалась ему, и он, дойдя до крайности, вжался, впечатался в нее, вновь и вновь испуская стон.

— Пожалуйста… пожалуйста…

Она завладела им в поцелуе, крепком и яростном, губительно-жгучем и светлом, как лик луны Казалось, она стремится разрушить его плоть Он клонился к земле, из последних сил стараясь удержаться, сохранить себя в этом поцелуе.