Радуга в небе

Но она крепко и яростно вцеплялась в него, холодная, как лунный свет, как яростно-жгучая морская соль, пока мало-помалу мягкий и теплый металл его не стал поддаваться, поддаваться, и она не восторжествовала, яростная, губительная, несущая разрушение и погибель, бурливая и едкая, как морская волна, обнимающая самую его суть своим жестоким кипением и разрушающая, разрушающая его в поцелуе. И душа ее укреплялась, твердея этой победой, в то время как его душа растворялась в муке уничтожения. Она удерживала его там, как жертву, поглощенную, уничтоженную. И она победила — больше он не существовал.

Но мало-помалу она стала приходить в себя. Мало-помалу к ней стало возвращаться дневное сознание. И внезапно ночной мрак отступил, превратившись в старую, привычную и кроткую реальность бытия. Мало-помалу к ней пришло понимание, что и ночь с ее мраком повседневна, обычна, а той великой, жгучей и сверхъестественной ночи на самом деле нет. И медленный ужас овладел ею. Где она? Откуда это чувство пустоты и никчемности, вдруг возникшее в ней? Оно исходило от Скребенского. Да здесь ли он в самом-то деле? Кто он такой? Он молчал, словно отсутствовал. Что произошло? Что за безумие овладело ею? Ее переполнил всепоглощающий ужас перед собой, всепоглощающее желание уничтожить эту жгучую и губительную часть собственной сути. Ее одолевало неистовое желание забыть, не помнить, ни на секунду не допустить того, что было. Всеми своими силами она отвергала это. Ведь она добрая, любящая. И сердце у нее мягкое, теплое, и кровь мягко, тепло и ало струится по ее жилам. Она ласково опустила руку на плечо Антона.

— Ну разве не чудесно? — произнесла она мягко, ласково, утешающе. И она стала ласками возвращать его к жизни. Ибо он был мертв. А она вознамерилась навсегда скрыть от него то, что было, не дать ему понять этого. Она возвратит его из небытия, так что даже следа, даже воспоминания не останется от его уничтожения.

Она вкладывала в ласки всю свою обычную теплую суть, она прикасалась к нему, платя ему дань чуткой любви и понимания. И мало-помалу он вернулся к ней, вернулся другим. Она была мягкой и победно-ласковой. Она была его служанкой, рабыней, обожающей своего господина. И она восстановила целостность его оболочки — всю его фигуру и форму. Но суть исчезла. Его гордость, подпертая, укрепилась в нем, и кровь опять горделиво побежала по жилам. Но сути его, сердцевины в нем теперь не было. Победительный, пылкий и такой самонадеянный мужчина в нем теперь умер. Ему предстояли подчинение и взаимность, негасимый и гордый, неумолимый огонь, составлявший самую его суть, теперь погас. Она загасила его, сломав.

Но ласки ее все длились. Нет, она не позволит ему помнить то, что было. Она и сама забудет это.

— Поцелуй меня, Антон, поцелуй меня! — молила она. Он целовал ее, но она понимала, что тронуть ее он не смеет, руки, обнимавшие ее, не умели ее достичь. Она чувствовала на своих губах его губы, но не могла подчиниться им.

— Поцелуй меня, — шептала она в горестной муке, — поцелуй меня!

И он делал как она просила, но сердце его оставалось пусто. Она принимала его поцелуи, но принимала их внешне. Душа ее была выхолощенной, убитой.

Отведя взгляд, она увидела, как нежно поблескивают в лунном свете метелки овса, выбившиеся из скирды, что-то гордое, царственное было в этом блеске, таком безликом. Она тоже была такой и с ними заодно. Но в теплом и временном убежище повседневности она была другой — доброй, хорошей девочкой. Она жадно тянулась к добру и любви. Она желала оставаться доброй и хорошей.

Они отправились домой, шагая в бледном сияющем мраке, напоенном тенями, отблесками и призраками. Она ясно различала цветы в подножье живых изгородей, видела нежную зелень стеблей, собранную в кучу траву возле изгородей.

Как прекрасно, поистине прекрасно все это было! С тоской вспоминала она счастье этого вечера и его поцелуи. Но когда, обняв ее за талию, от увел ее прочь, она словно превратилась в заложницу этой ночи с ее огромной и великолепной луной, божественно-белой и чистой, как небесный жених, с ее волшебными и серебристыми цветами, чьим ароматом полнился мрак.

Он поцеловал ее еще раз под тисами возле дома, и она ушла Она избегла родительского вторжения и удалилась в свою комнату, где, глядя в окно на освещенный луной мир, потянулась сладко и сильно, блаженно отдаваясь светлому и веселому присутствию ночи.

Но горестная рана не затягивалась, казалось, уничтожив его, она нанесла урон и себе самой. И прикрывая руками молодые свои груди, словно пряча их, оставляя себе, для себя, она, свернувшись в постели, погрузилась в сон.