Райотдел

— Пришел на работу, опохмелились они там с утра, в курилку вышел — его припадок и хватил. Падучая. Вот ведь через вино каку беду себе нажил! И сняли: вдруг, мол, его за станком корячить зачнет! Эх, ребята, ребята! О том ли мы с матерью думали! Помню, призвали меня на войну, отправили на формировку. И вот в октябре, перед фронтом, получаю письмо из дому, от мамки: дескать, родился у тебя сын, назвали Мишкой. Так мне легко, радостно стало, не поверишь… В вагоны загрузили, поехали — колеса стучат, а я думаю: «Ну и пускай теперь убьет. За меня сын останется, он мои дела доделает». Вот когда помер-то он, уж на передовой я письмо получил — никогда в жизни так больше не мучился и не плакал. Почернел весь. И безразлично все стало: убьют, не убьют, велика ли беда! А после войны ты вот родился… Мы с матерью дыхнуть на тебя боялись. Ну, и претензий к тебе нет: работал, выучился — дай тебе Бог! А с Толькой вот беда…

— Я приеду, поговорю с ним, батя.

— Ну, поговори. Думаешь, мы не говорим? Слова-то у него мимо ушей летят, в голову не залетают. Его теперь даже и женить-то трудно, какая путная девка за него пойдет? Вот и трясемся с матерью — как бы в тюрьму не угодил. Иди — посылаем — лечиться — не слушает, куда там…

Отец вдруг сморщился, зажмурился, губы у него повело…

— Ты не плачь, батя. Может, образуется еще…

— Димку когда приведешь? — дрожащим голосом спросил отец. — Ты давай приводи его. Внучка-то моего.

— Обязательно приведу. Вот, бери, — Михаил стал совать в отцовские руки захваченный из дома кулек с колбасой, ватрушками, двумя банками болгарского компота. Отец принял нехотя:

— Да мне ничего не надо. Я ведь насчет еды-то не больно прыток. Ладно, с робятами в палате сжуем как-нибудь…

Носов ткнулся губами в обвядшее, морщинистое лицо.

16

Лилька встретила его настороженно:

— Опять поддатый!

— Да что вы все меня обнюхиваете? — разозлился Михаил. — Что я вам — кобель приблудный, что ли? Сегодня, в конце концов, праздник! Имею право.

— Ну, ну, — смягчилась жена. — Завыступал опять. Слушай… а если вечером кто-то придет?

— Кого ты ждешь?

— Вдруг из ребят кто-нибудь…

— Нужны мы кому-то! Витек, как я понял, вообще со всякими компаниями завязывает, на большие посты готовится, Моральное Право пьет теперь где-то в своих кущах, Феликс исчез в неизвестном направлении…

— А Галка? Я ей звонила всю неделю и никак не могла дозвониться: у них в институте такой противный коммутатор. А пробьешься в отдел — говорят: «Нет ее», — то библиотечный день, то вышла куда-то.

— Я ее встретил как раз сегодня. Так, мельком, на демонстрации. Она не появится — в другую компанию, что ли, ее позвали… И вообще — не пора ли начать привыкать праздновать тихо и уединенно?

Носов вынул из сумки две книжки, позаимствованные с полки старика Наугольных. В этой семье и отец, и сын были изрядными книгочеями, особенно по детективной части. Выпросить чтиво на праздник не стоило труда: бывалый опер окосел, расчувствовался, в нем проснулась буйноватая, широкая натура.

Михаил разделся и лег: стоило отдохнуть, ведь ночь была почти бессонной. Но сразу уснуть не мог; взял книжку и стал читать. О том, как некий комиссар полиции на пенсии вспоминает расследование, проведенное им по убийству богатого промышленника, и мучается от стыда.

Дело в том, что в раскрытии настоящего убийцы не была заинтересована коррумпированная правящая верхушка, которая руками местной мафии подготовила и осуществила это преступление. Хитрая механика заговора якобы вскрылась перед комиссаром лишь тогда, когда невинный был уже осужден… И вот теперь он ужасно мучится содеянным и даже подумывает о самоубийстве.

Может быть, в более молодые годы, когда Носов не был еще связан с машиной следствия и суда, такая история и показалась бы ему правдоподобной. Но теперь!..

Теперь-то он знал, что представляет собою настоящий профессионал в железной системе. Эти люди никогда ни о чем не жалеют и никогда ни в чем не раскаиваются. Особенно если не какая-нибудь сошка, типа инспектора или иной полицейской мелочи, а — комиссар, величина! Попробуй поговори-ка на эти темы с Мониным, с тем же Федей-комбайнером или прокурором Таскаевым. Так можно, пожалуй, дойти и до того, что сам Понтий Пилат жалел в старости, что отдал в руки религиозных фанатиков одного несчастного иудея… Да он забыл об этом Христе на другой же день, запурхавшись в новых заботах. И не вспоминал больше о нем никогда. Тем более — как человеку, исповедующему иную веру, отделить пророка от юродивого? Это ведь невозможно. Забыл, забыл… Так же как теперь любой судья, прокурор, следователь, оперативник, определив судьбу человека.