Ракеты и подснежники

В одно мгновение мне подумалось: а вдруг вот сейчас она подойдет, положит руки на плечи, спросит о самых простых вещах -- о бессонной ночи, делах, поинтересуется, не голоден ли? Я знал, поступи она так -- и у меня исчезнет решимость, не хватит смелости спросить ее. Но она стояла и смотрела на меня твердо, не мигая, чуть прищурившись, готовая ко всему. Передо мной была та же Наташка, гордая, своенравная, но теперь какая-то холодная, равнодушная. Все! Прав Буланкин, никакой ошибки...

Я опустился на табуретку:

-- Как все... случилось?

Голоса своего не узнал: он прозвучал глухо. В глубине Наташкиных зрачков загорелась внезапная ярость.

-- О чем ты? -- Она дернула плечами, скосила глаза. -- О том, что стала объектом для низких допросов? Что пришлось выслушивать всякие назидания, в моей душе пытались бесцеремонно рыться грязными руками? Об этом? Так вот, меня такая радость не устраивает!

-- Что ты говоришь?

-- Будто не знаешь, что вечером меня удостоили аудиенции твои командиры, эти местные боги -- Андронов и Молозов? А какое они имеют право на это? Какое, спрашиваю?

Голос ее возвысился, она прислонилась к тумбочке. Ноздри, резко очерченные, побелели: в ней говорила ярость оскорбленной женщины.

-- Тебя обидели, оскорбили?

Она вспыхнула:

-- Еще этого не хватало! Достаточно унизительного прозрачного разговора, душеспасительной беседы.

Замолчав, Наташка обиженно поджала губы. Во рту у меня было сухо. Сглотнул горькую густую слюну:

-- О нем? О Незнамове?.. Как ты могла с ним... опозорить меня.

Она молчит, опустив ресницы. Вижу, как они подергиваются. Робкая надежда вспыхивает у меня, и я хватаюсь за нее -- утопающий за соломинку.

-- Не верю, что серьезно! Ошибка ведь, Наташа?

Лицо ее, словно от внутреннего жара, налилось малиновой краской. Не меняя позы, она тряхнула головой, вскинула ее, в прищуренных глазах заиграли сухие огоньки.

-- Да, правда, -- с металлической жесткостью отчеканила она. Руки ее за спиной вцепились в край тумбочки. Глаза отвела в сторону. -- Только зачем об этом говорить? Тебе легче не станет, если узнаешь истину...

-- Говори!

Она с удивлением взглянула на меня, потом с неожиданной решимостью, изломив брови, заговорила. Да, началось с того рокового вечера, когда впервые появился Незнамов. А на другой день он пришел днем, попросил нитку и иголку. Задержался, ушел перед самым обеденным перерывом. Потом приходил еще...

Я сидел оглушенный, придавленный внезапно осознанной огромностью, тяжестью того, что произошло, и перед глазами медленно, будто еще не набравшая бег карусель, плыла комната: железная кровать, стол, тумбочка с разноцветными коробочками, плыла Наташка...

Ее скупые, отрывистые фразы входили мне в самое сердце, обжигали, будто каждое слово было раскаленным камнем. Пальцы моих рук, лежавших на скатерти, непроизвольно бились в мелкой тряске. Правда!.. Неужели все?! Конец?! Да нет же, не должно, не может этого случиться! Ведь был же тот месяц золотой осени в Москве, была тихая, ясная ночь, небо, гулкая набережная, шальной бег крови в жилах...

Наташка умолкла, опустилась на кровать и сразу поникла, угасла: глаза стали сухими, грудь под платьем поднималась высоко, порывисто. Что-то жалкое, беспомощное появилось во всем ее виде.

С прихлынувшей нежностью поднялся, подошел к ней, положил руку на плечо -- ощутил, как оно подрагивает. Заговорил быстро, суетливо, словно боялся, что она не захочет выслушать меня:

-- Почему-то у нас идет все не так... А почему, в чем дело, не пойму! У других -- Молозова, Климцова, Пономарева, Ивашкина -- пусть трудно, но хорошо... Подумай только! Ведь я же люблю тебя, Наташа! С Незнамовым... все это -- недоразумение, оно пройдет. Не верю, что серьезно...

Взял ее тонкие пальцы в свои: они у нее были холодные, неживые, а от волнистых волос пахло знакомыми сладковатыми духами.

-- Ты не забыла мой отпуск в Москве? Ту ночь? Помнишь, дурачились на улицах? Я догонял тебя. А старичок... строгий такой. От бессонницы, должно быть, вышел перед утром. Помнишь, как он сказал: "А еще военный!" Я ведь в форме был...

Она наконец отняла руки, выпрямилась, неуверенно отошла снова к тумбочке.

-- Думаю, мне лучше уехать...

-- Наташка!

-- Уехать совсем...

-- Молчи!

-- Это неизбежно.

Слова ее прозвучали точно выстрел. С минуту я молчал, пока мне стал понятен их истинный смысл.

-- Значит, все? -- глухо выдавил я, нарушая молчание.

Острое желание обидеть ее, обидеть зло, до боли, чтоб увидеть смятение, может быть, слезы, подкатилось, помутило голову.

-- Уехать? Что ж, не держу! Тебе недостаточно одной низости и подлости. Сделай еще!

Она закрыла лицо руками, но тут же выпрямилась -- на глазах ее были слезы. С презрительной холодностью сказала:

-- Да, сделаю. И виноват не меньше ты. Завезти в берлогу, оставить одну... А с ним хорошо, интересно.

-- Что?! -- я невольно шагнул к ней.

Она сжала кулаки возле груди, будто готовилась защищаться:

-- Уйди! Оставь меня!