Раковый корпус

Однако этот лёгко-весёлый взгляд, промелькнувший у Льва Леонидовича, эта очень неограждённая манера держаться открывали Костоглотову задать и третий приготовленный вопрос, тоже не совсем пустячный.

– Лев Леонидович! Вы простите мою нескромность, – косо тряхнул он головой. – Если я ошибаюсь – забудем. Вы… – он тоже снизил голос и одним глазом прищурился, – там, где вечно пляшут и поют, – вы… не были?

Лев Леонидович оживился:

– Был.

– Да что вы! – обрадовался Костоглотов. Вот когда они были в равных! – И по какой же статье?

– Я – не по статье. Я – вольный был.

– Ах, во-ольный! – разочаровался Костоглотов.

Нет, равенства не выходило.

– А – по чему вы угадали? – любопытствовал хирург.

– По одному словечку: «раскололся». Нет, кажется, и «заначка» вы сказали.

Лев Леонидович смеялся:

– И не отучишься.

Равные не равные, но уже было у них гораздо больше единства, чем только что.

– И долго там были? – безцеремонно спрашивал Костоглотов. Он даже распрямился, даже не выглядел дохло.

– Да годика три. После армии направили – и не вырвешься.

Он мог бы этого не добавлять. Но – добавил. Вот служба! – почётная, благородная, но почему порядочные люди считают нужным оправдываться в ней? Где-то всё-таки сидит в человеке этот неискоренимый индикатор.

– И – кем же?

– Начальником санчасти.

Ого! То же, что мадам Дубинская, – господин жизни и смерти. Но та бы не оправдывалась. А этот – ушёл.

– Так вы до войны успели мединститут кончить? – цеплялся Костоглотов новыми вопросами, как репейник. Ему это и не нужно было, а просто пересыльная привычка: в несколько минут, от хлопка до хлопка дверной кормушки, обозреть целую жизнь прохожего человека. – Какого ж вы года?

– Нет, я после четвёртого курса зауряд-врачом пошёл, добровольно, – поднялся Лев Леонидович от своей недописанной бумаги, заинтересованно подошёл к Олегу и пальцами стал прокатывать, прощупывать его шрам. – А это – оттуда?

– Ум-гм.

– Хорошо заделали… Хорошо. Заключённый врач делал?

– Ум-гм.

– Фамилию не помните? Не Коряков?

– Не знаю, на пересылке было. А Коряков – по какой статье сидел? – уже цеплялся Олег и к Корякову, спеша и его выяснить.

– Он сидел за то, что отец его был – полковник царской армии.

Но тут вошла сестра с японскими глазами и белой короной – звать Льва Леонидовича в перевязочную. (Первые перевязки своих операционных он смотрел всегда сам.)

Костоглотов ссутулился опять и побрёл по коридору.

Ещё одна биография – пунктиром. Даже две. А остальное можно довообразить. Как по-разному туда приходят… Нет, не это, вот что: лежишь в палате, идёшь по коридору, гуляешь по садику – рядом с тобой, навстречу тебе человек как человек, и ни ему, ни тебе не приходит в голову остановить, сказать: «А ну-ка, лацкан отверни!» Так и есть, знак тайного ордена! – был, касался, содействовал, знает! И – сколько же их?! Но – немота одолевает всякого. И – ни о чём не догадаешься снаружи. Вот запрятано!

Дикость какая! – дожить до того, чтобы женщины казались помехой! Неужели человек может так опуститься? Представить этого нельзя!

А в общем – радоваться, выходит, нечему. Не отрицал Лев Леонидович так настойчиво, чтоб ему можно было поверить.

И понять надо было, что потеряно – всё.

Всё…

Как бы заменили Костоглотову вышку на пожизненное. Оставался он жить, только неизвестно – зачем.

Забыв, куда шёл, он запнулся в нижнем коридоре и стоял бездельно.

А из какой-то двери – за три двери до него – показался беленький халатик, очень переуженный в поясе, такой сразу знакомый.

Вега!

Шла сюда! Недалеко ей было по прямой, ну обогнуть две койки у стены. Но Олег не шёл навстречу – и была секунда, секунда, ещё секунда – подумать.

С того обхода, три дня, – суха, деловита, ни взгляда дружбы.

И сперва он думал – чёрт с ней, и он будет так же. Выяснять, да кланяться…

Но – жалко! Обидеть её жалко. Да и себя жалко. Ну вот сейчас – пройдут как чужие, да?

Он виноват? Это она виновата: обманула с уколами, зла ему желала. Это он мог её не простить!

Не глядя (но видя!), она поравнялась, и Олег, против намерения, сказал ей голосом как бы тихой просьбы:

– Вера Корнильевна…

(Нелепый тон, но самому приятно.)

Вот теперь она подняла холодные глаза, увидела его.

(Нет, в самом деле, за что он только её прощает?..)

– Вера Корнильевна… А вы не хотите… ещё мне крови перелить?

(Как будто унижается, а всё равно приятно.)

– Вы же отбивались? – всё с той же непрощающей строгостью смотрела она, но какая-то неуверенность продрогнула в её глазах. Милых кофейных глазах.

(Ладно, она по-своему и не виновата. И нельзя же в одной клинике так отчуждённо существовать.)

– А мне тогда понравилось. Я ещё хочу.

Он улыбался. Шрам его при этом становился извилистей, но короче.

(Сейчас – простить её, а уж потом когда-нибудь объясниться.)

Что-то всё-таки шевельнулось в её глазах, раскаяние какое-то.

– Завтра, может быть, привезут.

Она ещё опиралась на какой-то невидимый столбик, но он нето плавился, нето подгибался под её рукой.

– Только чтоб – вы! обязательно – вы! – сердечно требовал Олег. – Иначе я не дамся!