Раковый корпус

– Ну, ещё был случай с шофёром… – сказал Юра, глядя в землю.

– Что же с шофёром?

– Ехал шофёр зимой и вёз потребсоюзовские продукты. Семьдесят километров ехать, а посредине застал буран. Всё занесло, колёса не берут, мороз, и нет никого. И крутил буран больше суток. И вот он в кабине не выдержал, бросил машину, как была, с продуктами, и пошёл искать ночлега. Утром стих буран, он вернулся с трактором, а ящика с макаронами не хватает одного.

– А экспедитор?

– Шофёр и за экспедитора, так получилось, один ехал.

– Расхлябанность какая!

– Конечно.

– Вот он и поживился.

– Папа, слишком дорого бы ему этот ящик! – Юра поднял всё-таки глаза. Нехорошее упрямое выражение появилось на его лице. – За этот ящик он схлопотал себе пять лет. И были там ящики с водкой – так целы.

– Нельзя быть, Юра, таким доверчивым и таким наивным. А кто ещё мог взять в пургу?

– Ну, на лошади, может, ехали, кто знает! К утру следов нет.

– Пусть и не сам – так с поста ушёл! Как это – бросить государственное имущество и уйти?!

Дело было несомненное, приговор – кристальный, ещё и мало дали! – и Павла Николаевича возбудило то, что сыну это не ясно и надо ему втолковывать. Вообще вялый, а когда глупость какую-нибудь доказывает – упрямый становится, как осёл.

– Папа, ну ты представь себе: буран, минус десять градусов, как ночевать ему в кабине? Ведь это – смерть.

– Что значит смерть? А – всякий часовой?

– Часового через два часа подменят.

– А если не подменят? А – на фронте? В любую погоду люди стоят и умирают, но с поста не уходят! – Павел Николаевич даже пальцем показал в ту сторону, где стоят и не уходят. – Да ты подумай только, что ты говоришь! Если этого одного простить – все шофера начнут бросать машины, все начнут уходить с постов – да всё государство растащат, неужели ты не понимаешь?

Нет, Юра не понимал! – по его молчанию видно было, что не понимал.

– Ну хорошо, ну это твоё мальчишеское мнение, это юность твоя, ты мог кому-нибудь и сказать, но ты, надеюсь, документально этого не выразил?

Пошевелил сын потресканными губами, пошевелил.

– Я… протест написал. Остановил действие приговора.

– Остановил?! И будут пересматривать? Ай-я-яй! Ай-я-яй! – пол-лица закрыл, заслонил Павел Николаевич. Так он и опасался! Юрка и дело губил, и себя губил, и на отца клал тень. Мутило Павла Николаевича от этой безсильной отцовской досады, когда ни ума своего, ни расторопности своей не можешь вложить в губошлёпа.

Он встал, и Юра за ним. Они пошли, и Юра опять старался поддерживать отца под локоть, но обеих рук не хватало Павлу Николаевичу, чтобы втолкать в сына понимание сделанной ошибки.

Сперва разъяснял он ему о законе, о законности, о незыблемости основ, которых нельзя расшатывать легкомысленно, тем более если рассчитываешь работать в прокурорском надзоре. Тут же оговаривался он, что всякая истина конкретна и потому закон законом, но надо понимать ещё и конкретный момент, обстановку – то, что требуется в данную минуту. И ещё особенно старался он ему открыть, что существует органическая взаимосвязь всех инстанций и всех ветвей государственного аппарата; и что поэтому, даже в глухой район приезжая с республиканскими полномочиями, он не должен заноситься, напротив – должен чутко считаться с местными условиями и не идти без надобности вразрез местным практическим работникам, которые знают эти условия и требования лучше его; и если дали шофёру пять лет, то значит, в данном районе это требуется.

Так они входили в тени корпусов и выходили из них, шли аллейками прямыми и кривыми, и вдоль реки, Юра слушал, слушал, но единственное что сказал:

– Ты не устал, папа? Может, опять посидим?

Павел Николаевич, конечно, устал и перегрелся в пальто, и они снова сели на скамеечку в густых кустах – но густы были только прутики, а всё сквозилось, потому что первые только ушки листиков выворачивались из почек. Солнце грело хорошо. Павел Николаевич был без очков всю прогулку, лицо отдыхало, глаза отдыхали. Он сожмурился и сидел так молча на солнце. Внизу, под обрывом, шумела река по-горному. Павел Николаевич слушал её, грелся и думал: как же приятно всё-таки возвращаться к жизни, твёрдо знать, что вот зазеленеет – и ты будешь жить, и следующую весну тоже.

Но надо было составить полную картину с Юрой. Взять себя в руки, не сердиться и тем его не отпугнуть. И, отдохнув, попросил отец продолжать, ещё случаи рассказывать.

Юра при всей своей заторможенности прекрасно понимал, за что отец будет его хвалить, а за что ругать. И следующий случай рассказал такой, который Павел Николаевич не мог не одобрить. Но глаза он всё отводил, и отец почуял, что ещё какой-то случай тут кроется.

– Ты – всё говори, ты говори – всё! Ведь я, кроме разумного совета, ничего тебе дать не могу. Ведь я тебе – добра желаю. Я хочу, чтоб ты не ошибался.