Раны и шишки. Любовь и лейкопластырь. Порридж и полента. Оле!.. Тореро! Пой, Изабель!

Наш разговор быстро прервался. Мое вступление ничего не дало. Пришлось начать сначала:

— Лишать спокойствия человека, который ведет бой с быками! Никогда бы не подумал, что испанец способен на такое!

— Вот именно, Эстебанито, твоя мысль доказывает, что этот подлец не из нашей среды. Этот человек, действительно, не любит корриду и его стоит искать за ее пределами.

Как всегда, эгоизм ослеплял Луиса и не позволял ему догадаться, что со времени смерти Пакито Консепсьон ненавидела и корриду, и торерос. Я приступил к наиболее деликатной стороне моей задачи.

— Я думаю, что этот тип не остановится на одном письме и попытается еще что — то устроить до того, как ты выйдешь на арену.

— Это не имеет никакого значения.

— Хотел бы быть в этом уверен.

Он резко остановился. По инерции я сделал еще два или три шага и обернулся к нему.

— Что ты хочешь этим сказать, Эстебан?

— Что обязательно будут еще анонимные письма, которые будут тебя беспокоить…

— Что же в таком случае делать?

— Я думаю, что лучше послушать Консепсьон и не выступать в это воскресенье.

— Нет!

— Но, Луис, ты…

— Больше об этом ни слова, Эстебан, иначе — ты мне больше не лучший друг!

Вернувшись в дом, мы застали Консепсьон, возвратившуюся из Альсиры. Она обрадовалась, увидев нас. Создавалось впечатление, что она хотела развеять тучи, собравшиеся над нашей маленькой группой, и я, зная правду, не мог не восхищаться и не приходить одновременно в ужас от такого ее актерского таланта.

Второе письмо пришло Луису в пятницу после полудня и было таким же кратким и исполненным злобы, как и предыдущее:

«Мертвые мстят за себя. Не забыл ли об этом «Очарователь из Валенсии»? Пора заплатить за Пакито».

Луис был вне себя от ярости. Пока он злобно рвал на мелкие клочки записку, я подобрал конверт. Штемпель на нем был поставлен накануне в Альсире. Именно туда Консепсьон ездила за покупками… С этого момента я принял решение.

— Луис! Мы оба знаем, что обо всем этом думаем. И все же у меня не такие крепкие нервы, как у тебя, и я предлагаю собрать вещи и сегодня же вечером уехать в Линарес. У тебя будет день отдыха до корриды, и я буду чувствовать себя легче!

По его благодарному взгляду я понял, что мое предложение было вершиной его желаний и, что взяв на себя его боязнь, я позволил ему спасти свое самолюбие.

— Хорошо, Эстебан, если это сможет тебе помочь…

И, улыбаясь, он добавил:

— Мне нужно, чтобы у тебя была ясная голова!

Консепсьон одобрила мою инициативу.

— Я поднимусь собрать вещи. Если хотите, мы можем выехать уже через час.

— О, нет, ты останешься!

Она сделала вид, что не понимает, что я хочу сказать, в то время, как Луис действительно ничего не понял.

— Что с тобой, Эстебан? Почему ты не хочешь, чтобы Консепсьон ехала с нами?

— Думаю, что так будет лучше.

Консепсьон, у которой на глазах появились слезы, прошептала:

— Ты гонишь меня от вас, Эстебан?

Я чувствовал, что если бы я дал ей пощечину, мне стало бы легче. Луис настаивал:

— Объясни, почему Консепсьон не может поехать с нами?

— Потому, что… мы едем в Линарес…

Она оборвала мое объяснение:

— Буду обязана тебе, Эстебан, если ты позволишь мне самой решать за себя.

Дрянь!

* * *

Мы остановились на час в Альбасете, и я воспользовался этим, чтобы предупредить Марвина и Рибальту. Мне казалось, что чем больше будет людей около Луиса, тем лучше он будет защищен от всякой преступной попытки. Сам же я решил не оставлять его в день корриды с той самой минуты, как только он встанет. Ни у кого из нас не было желания разговаривать, и поэтому наша поездка получилась какой-то мрачной. Луис, углубившись в свои мысли, с трудом сдерживал нервы, и каждое его движение наполняло меня беспокойством. Сможет ли он взять себя в руки на арене? У неподвижной, как статуя, Консепсьон живым был только взгляд, искавший объяснений в моих глазах. Похоже, зная о своей власти надо мной, она вновь хотела ее проверить, чтобы уничтожить меня. Я был для нее единственным препятствием. Она была достаточно умна и понимала, что я обо всем догадался. Всем известно, что люди, одержимые маниакальной идеей, способны на любую хитрость ради ее осуществления. Я вел машину, и мне было невероятно трудно сосредоточиться на дороге.

Рибальта и дон Фелипе приехали в гостиницу «Сервантес», где мы остановились, только ночью. Утром, в субботу, Марвин был уже в моей комнате.

— Мне показалось, дон Эстебан, что я вам нужен и что вы желали моего приезда. Я не ошибся?

— Ничуть, амиго. Луис в смертельной опасности. Вы должны мне помочь защитить его.

Он закурил сигарету и, выпустив дым через нос, спросил:

— Опять?

— Еще как!

И я рассказал ему о письмах.

— Пакито — это тот мальчик, который погиб в Линаресе на последнем выступлении дона Луиса?

— Да.

— А кто он?

Я наговорил ему неизвестно чего, чтобы он не пришел к единственному выводу, вытекавшему из этой истории. Мой рассказ получился неубедительным.

— Непонятно… Если речь идет о маленьком мексиканце, у которого почти никого не было, то кто может мстить за его смерть?