Расклюёт нас вороньё

Но солдаты уже сорвались с места и в едином наскоке прокололи несчастного. Один из них безобразно пропорол повстанцу живот, а другой — проломил грудную клетку. Третий улан отъехал на десятка полтора шагов и, когда первые двое, выдрав пики и сплюнув, удалились в сторону, прицелился приговорённому в голову. Он нажал на спусковой крючок как раз, когда Винрых сполз в колею. Ещё одна пуля, прошив череп первого попавшегося под руку коня, убила его на месте. Животное простонало и, бездыханное, опустилось в ноги умирающему Анджею. Солдаты же, спешились и обыскали пустые карманы сермяги повстанца. Разгневанные тем, что Винрых выпил всю горилку, они разбили о его голову пустую бутылку и разорвали шпорами щёки. Потом повскакивали в сёдла, когда прозвучал сигнал, зовущий их вернуться в строй, — не забыв, при этом, прихватить с телеги несколько добротных бельгийских палашей и последовали за своим отрядом, который уже почти скрылся в тумане, за дождевой пеленой. Командир эскадрона гнал какой-то мелкий, практический истаявший, отряд повстанцев, поэтому у него не было времени разворачиваться за оружием, оставленным в поле, на телеге Винрыха. Тем временем, снова хлынул обильный дождь и на мгновение привёл повстанца в чувства.

Глаза его, закрытые от боли и предсмертной агонии, с трудом приоткрылись, чтобы в последний раз посмотреть на облака. Губы дрожали, силясь выговорить им, несущимся над головой, свою последнюю мысль:

«…И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим…»

Невыразимая надежда на бессмертие, кажущееся ему бесконечным пространством, всецело овладела умирающим. С этой надеждой в душе он и скончался. Голова его вжалась в одну из грязных впадин, в которую начинали сбегаться мелкие ручейки, непрестанно углубляя лужу. Дождевые капли, спадая в неё, поднимали на поверхность крупные, раздутые пузыри, лопающиеся так же быстро, как лопаются святые человеческие иллюзии. Убитый конь быстро остыл, а уцелевший рвался в упряжке с таким надрывом, будто его кто-то стегал ремнём. Потом вдруг перегнулся через дышло, через мёртвого своего товарища, чтобы обнюхать голову Винрыха. И лишь только конь учуял запах разлагающегося трупа, как глаза его налились кровью, заволновалась неистово грива, он дёрнулся назад, затем двинулся всем корпусом вперёд, заколотил копытами по земле, и до того яростно начал лягаться во все стороны, что задняя его нога угодила между спиц переднего колеса телеги. Тогда он дёрнул застрявшей конечностью со всей силы и — чудовищно переломил её выше сустава. Боль ввергла коня в ещё большее бешенство. Он взвился в гневе бешеными скачками. Кость лопнула пополам таким образом, что её заострённый кусок, словно заточенный нож, пробил шкуру и чем сильнее конь метался, тем глубже её кромсал.

Погода наладилась только на следующий день, но ветер по-прежнему не утихал. Высоко летели облака, покрытые глубокими тенями причудливых форм. Против ветра, как бы навстречу облакам, потянулось — где стаями, где порознь — вороньё. Встречные потоки воздуха сносили птиц и отталкивали назад, иной раз, забавно заламывая им кверху крылья, а порой, и прижимая их тельца, точно камнем, к земле. Вскоре в поле, над мертвечиной, закружили пернатые, стремительно слетаясь вниз после долгой борьбы с назойливыми ветрами, — усаживались на дальних грядах.

Конь, всё ещё живой, стоял со сломанной ногой, застрявшей между спицами. Он уже не пытался её вытянуть: боялся острой боли. Обнажённая кость при любом движении цеплялась за дерево и резала шкуру.

Но едва завидев ворон, он медленными шажками отступил к мажаре, с трудом переступая с ноги на ногу, и заржал.

Он надеялся, что на его зов сбегутся местные; надеялся на племя людское:

— О люди подлые, о род порочный, о племя убийц!..