Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

Тщетные попытки отловить языка кончились очередным скандалом. Гундёж Воздвиженского («Ну вот, и что, теперь нам здесь из-за вас на платформе, что ли, ночевать?!) эффектно сменялся выговорами Ольги Лаугард, обвинявшей – попеременно – Влахернского в непрактичности (не заставил монаха зарисовать план), а Елену в авантюризме и, почему-то (что было особенно несправедливо и обидно – в данной ситуации и данном экзотическом сообществе) – в индивидуализме. И когда рассудительная фракция компании уже раздумывала, как бы линчевать главных злостных зачинщиков, Влахернский с перепугу углядел указатель с забавным, полу-стершимся домиком. Без всякой подписи. Неширокая дорожка между деревьями и кустарником, рядом с которой торчал ржавый железный столбик, вела круто вверх. Никакой гарантии, что «домик» означал ровно то, что им всем хотелось бы себе поскорее вообразить – не было. Но выбора особо привередничать не было тоже.

Как только откачнулись от платформы (где хоть два фонаря, да были – а коричневая темнота очень походила на колер ряс их друзей монахов, которых теперь ищи-свищи), едва вступили на дорожку и сделали несколько шагов вверх, как с головой накрылись торфяной, блаженной августовской тьмищей, которую без устали приходилось вскапывать, при подъеме, башками. Перезрелые звезды чиркали по небу и падали, как спички на лестницу в темноте подъезда.

Рюкзаки тяжело оттягивали назад, вниз, и услужливо предлагали вверх тормашками опрокинуться на спины, как ежикам.

Дорожка с хрустом и скрежетом, а иногда и скольжением, проворачивалась под ногами, как транспортер, идущий в обратную сторону. Щебенка, насыпанная с щедростью и безмозглостью, отчаянно норовила выворачивать лодыжки. Воздвиженский и Влахернский, как джентльмены, пытаясь поддерживать ойкающую темноту, неизменно промахивались руками и наворачивались ровно в противоположную сторону, мимо, мимо падающих девиц. Знакомое ощущение нереальности (как странно, что это мы, что мы вот здесь идем, что мы вообще на этой планете – как странно, что это я, как странно, что я знаю этих вот людей рядом) охватило Елену после первых же минут жаркого, хрустящего подъема в черноте, под звездами.

– Звездная ферма! – немногословно констатировал Влахернский, когда они, вместе с Еленой, не сговариваясь, за очередной извилиной дороги, сбросили рюкзаки и застыли, задрав головы.

И уже абсолютно не важно было – дойдут ли они до приюта – или будут идти так всю ночь, весь день, и вообще без конца.

Путаясь в габаритах, и то и дело норовя нырнуть в кювет с дорожки – если б вовремя не цепляли за рукав несуществующие, неотличимые от темноты кусты – запыхались все с непривычки – так что даже уже невозможно было понять – усиленная одышка это, или хохот над самими же собой: растянулись на полсотни метров невидимой вереницей – и, с абсурдистской ясностью вопросов, всё, хохоча, спрашивали друг друга, неужели нельзя никак исхитриться и отменить всю эту гору, эту дорогу, вот это всё вынужденное восхождение, эту свою усталость, неужели нельзя как-нибудь, чудом, оказаться под кровом?

– Да… Домик мало похож на свой портрет на указателе… – буркнул Влахернский, когда вдруг, на самой маковке холма, показался огромный храм с треугольной крышей и двумя высоченными симметричными башнями по краям.

Да еще и забор, высоченный железный забор, преграждал путь к барочным вершинам – забор хоть и выгнутый фигурными дужками, хоть и прозрачный, просматриваемый насквозь, храма не загораживающий – но явно неперелезаемый: те немногие, кому залезть на него когда-то удалось, теперь, вон, в виде грандиозных, выше человеческого роста, скульптур, так и остались там, наверху, на постаментах.

Бедный Илья помрачнел:

– После этого симпатичного рисуночка там, внизу, я ожидал увидеть как минимум скит… Может, там стерлось внизу просто чего-то…

И тут уж все разом свалили рюкзаки и рухнули на них отдышаться – перед тем, как штурмовать последний метраж, не такой уж крутой, по ступенькам и брусчатке уже.

Гвардиан, явившийся на их стук, звон, скрёб, скул – как кукушка, случайно вывалившаяся в неурочное время из зашкаливших часов, был хрипловат и грубоват к поздним гостям. Даже ворота не раскрыв перед их усталыми носами, пошел будить Констанциуша и Доминика.

Выбежал, одергивая рясу, один Констанциуш – хоть и сладко заспанный, с отлежанной красной складкой на щеке – но, рот до ушей, явно страшно счастливый, и тоже воспринимавший как чудо, что они откликнулись на его приглашение.