Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

Услышав, что он – художник, Елена блаженно подумала: «Слава Богу, хоть кому-то можно наконец рассказать про этот прикол…», и бесстыдно утащила его от компании (под руку взять было как-то неловко: почтительно уцепила за манжет, на ходу наслаждаясь уже привычным ладным размашистым шоколадным шорохом рясы рядом) – и торопливо, жадно повела в начало галереи, туда, где утром они трапезничали – где она уже после завтрака приметила продолжение своего переносного всемирного музея неавторизованной, незаконной каменной живописи:

– Циприан, вот посмотрите, пожалуйста! – и она пальцами обрисовала по камню контуры полуметровой коленопреклоненной молящейся фигуры девушки: с откинутой назад вуалью и сложенными перед губами голубями-ладонями – картину, которую она еще после завтрака углядела в белиберде каменных прожилок, расслоений и цветовых уловок – и которая казалась бы вырисованной блеклой пастелью – если б не была дефектом каменных плит.

– Как вы думаете, это какие-то ангелы балуются?

Монах чуть удивленно на нее посмотрел: казалось, дивясь не самому неоспоримому факту существования таких рисунков, а тому, что какая-то секулярная гостья его об этом спрашивает. И уже через секунду, увидев родственную улыбку, пробежавшую по лицу Циприана – а еще через миг, когда он сел на корточки и приблизил глаза к рисунку и оценил, – то и услышав его радостный смех, Елена, захлебываясь словами, спеша, как бы у нее не отняли адекватного собеседника, рассказала ему и про карабкавшихся клириков в соборе на Вавеле, и про странные лица на приалтарной ступеньке в монастыре на Женском острове на Кимзэе, куда они ездили из Мюнхена.

Циприан, смеясь, то и дело останавливал ее бурливый поток:

– Подожди, подожди, скажи еще раз, я не понял! Я же по-русски только совсем немножко…

– А по-немецки ты не говоришь, случайно?

– Не учил никогда… Но тоже немножко понимаю…

Стоя в солнечной арке, напротив друг друга, арке не существующей, солнцем только сотворенной, жмурясь, с симметрично крестообразно сложенными руками, разговаривали самым замысловатым, архаичным образом: Циприан розмавял по-польски, а она – на медленном, почти книжном, русском, и, для подстраховки, догонялась немецкими фразами: как будто незнакомые ангелы при встрече пожимали друг другу руки заодно и пятерней и крыльями – на всякий случай, – а то кто ведь знает, как у тех, здешних, ангелов принято?

Циприан ухватывал корни и из того и из другого языка, и, на перекрестии – понимал смысл: точно так же, как и она до этого на слух раскодировала с незнакомых языков Иоанна Павла. Или – заставлял ее объяснять другими словами еще и еще раз – пока, наконец, довольно не кивал головой:

– Ага, ага, все понял! Клёво! – и улыбался такой тактильно знакомой ей по составу, по своему собственному лицу, улыбкой, за которой она сразу чувствовала, что он зримо, неоспоримо видит сейчас перед глазами именно то, о чем она ему рассказывала, и именно так, как она это видит и чувствует внутри сама – как будто расшифровывал ее внутреннюю картинку – и от этого она наслаждалась двойным, отраженным удовольствием, феерическим, ни с чем не сравнимым резонансом.

– Знаешь, Леонардо часто говорил об этом. Он даже рекомендовал ученикам списывать, зарисовывать эти «случайные» рисунки – воровать хаос из грязи глины в луже под ногами, из облаков, из камней – и превращать это в образы. Но, кажется, Леонардо вкладывал в это совсем иной смысл, чем ты. Я вообще его, честно говоря, недолюбливаю… Всегда у него какая-то двойная, недобрая подкладка за рисунками, да и в живописи – странная холодная двоякость в лицах, а чего стоит один этот его отвратительный скользкий хищный горностай – мерзкая пародия!… А вот это… – Циприан перестал улыбаться, чуть пригнулся к камню и еще раз пристально, уже с каким-то профессиональным прищуром взглянул на картину-мираж на плитах и спокойно, оценочно, как будто в сноске, произнес: – Это гениально. Очень хорошо вырисовано. Подбор цветов замечательный. Настроение, молитвенный порыв очень резко чувствуется. И эти тени у нее под глазами…

– Ты думаешь, она была здесь когда-нибудь, в монастыре, эта девушка?

Елена впитывала в себя его ответную, чуть заметную на губах, но разом все его внутренне существо охватывавшую мягкую улыбку. И, глядя на его хрупкую фигуру в рясе – и на его спокойные чуть насмешливые глаза, невольно подумала: «А ведь на нем даже ряса смотрится изумительно мужественно, на этом щупленьком Циприане». И тут же, вспомнив, дописываемый сейчас, где-то, там, Крутаковский роман, еще раз сказала себе: «Как все-таки забавно, что главный, ничем незаменимый признак мужественности в людях для меня – это способность к творчеству».

Брат Циприан, тем временем, вымолчал с несколько секунд, сощурясь от солнца, отчего глаза его казались еще более откровенно насмешливыми, и медлил с ответом, глядя на нее в упор, и будто вымеряя для этого ответа пространства – можно ей сказать или нет, – и вдруг после этой странной пристальной оценочной экзаменации все-таки выложил то, что вертелось у него на языке: