Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

«Раненый, попавший в тыл с фронтовой линии, вероятно, чувствует себя примерно так же», – вынесла она сама себе диагноз, прокручивая заново в памяти все те моменты, когда сама же, своими собственными действиями гнала от себя защиту, – и приходила в оторопь: «Какой же ужас… Могу только всё портить – всё, что дается даром. И чудо еще, что благосклонные добрые ангелы все-таки от гибели предохраняют и ведут вперед». И по мере приема на завтрак капель тишины, именно от избыточности внешних аксессуаров воспомоществующей благодати, буря неожиданно разразилась внутри: она заново смотрела и пересматривала такое близкое прошлое – которое, как всегда казалось, вот оно, здесь, у меня на ладони: вот он, в пригоршне, мой родной город, моя Москва, внутренняя, построенная для меня, по моей мерке; вот она церковка на Неждановой; а вот они купола Высоко-Петровского, тоже в ладошке перекатываются, когда оглядываешься вниз, сверху, с Рождественского – с того самого пяточка (смешное, странное словечко – пятак, пятка? пяток? чего в нем пятого?), где мы стояли болтали в последний раз с Женей, – купола – как сферические церковные пуговицы, застегивающие кафтан памяти бульваров; вот она я; а вот и Мюнхен, трется здесь совсем рядом с московскими храмами длинной шеей колокольни Старого Петра, с которого Дьюрька мстительно кидает фотоаппарат в Хэрра Кеекса («Спасибо вам огромное, что пришлете фотографии» – «Ни-за-что!» И правда – «ни за что!» Не обманул. Шлёт до сих пор. Раздолбай.); а вот она, на мизинце, уже и Ченстохова с буквицей инициала М, горящей на Ясной Горе – разглядывала, и до слёз силилась как бы задним числом исправить те минуты, где оступилась; и казалось уже, что оступилась везде – и, в отчаянии, думала: а стоило ли мне вообще проходить вот весь этот путь – если даже теперь вот, сегодня, сейчас, когда живу оглушительным, на задворках каждого дневного события и впечатления прокатывающим, предчувствием, обещанием такого небывалого, не-по-земному земного, счастья – даже, даже сегодня, уж если совсем как на духу, ясно вижу, что каждый, каждый Божий день за последние полтора года на донце сердца все равно теплилось желание сбежать – вот хотя бы вот в такую, щедрую на условности, монастырскую теплицу, оранжерею; и стоило ли с этим желанием удрать бороться, стоило ли каждый Божий день брать себя на слабо́ и через силу выживать в мире – когда сейчас, спустя эти девятнадцать месяцев после крещения, так не хватает ровно того, чтобы просто снова оказаться вот там, в правой пригоршне, у купели: сказочным образом очутиться в том самом сияющем миге, облитой с головы до ног полнотой благодати крещения, миге, сохраненном в вечности, когда только что принесла все крещальные обеты – и нет греха, и, когда, казалось, весь мир спасен и очищен вот этим вот личным чудом – и нет ничего невозможного в духе и вере.

В монастырском дворе людей почти никогда не было. Монахи и новицьуши – если их шоколадные тропы вдруг пересекались с джинсовыми ручейками пришлецов – воспринимали их как должное, максимум – улыбались, и давали им жить. Малочисленные, «кроткие», по определению Влахернского, паломники, кучававшие с мальчиками в приюте рядом по ночам, поразительным образом днем куда-то расплескивались во вне монастыря – в городок, что ли, Кальварию, уходили. Чудесный, наверное, уютный. Но выбираться, утекать из стен в городок совсем не хотелось.

Свои возлюбленные друзья тоже, наконец, отженились друг от дружки, прекратили ходить гуськом, и растворили себя в густой настойке монастырского подворья. И только Воздвиженский, на каком бы расстоянии от Елена ни находился, мучал ее своими взглядами, то невнятно ожидающими, то отчаянно вызывающими, а то просто срывался на ненавидящие – и Елена уже не знала, как прятать от него глаза.

Жарким утром, когда на дворе прожваривало уже как в полдень (каменную макушку горы солнце пропекало явно по отдельному монастырскому блату – как выбритую тонзуру), мечта Доминика, что Констанциуш «всё расскажет» им «как следует» – сбылась со всей материальной дотошностью: как только у Констанциуша выдались свободные пару часов, он заявился во двор с хоругвями:

– Ну! Пошли по дорожке! К иерусалимским часовням!