Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

Впрочем – тут же – со скоростью, которая ее даже и саму насторожила, едва Елена высунулась опять в окно, и подставила дыханье ветру, как-то все показалось проще, и внутри нее нашлось как-то подозрительно гладко заключенным перемирие: шаперон тяжести самокопания сдуло с головы долой, и – как будто увеличительное стекло, наставленное на ее душу там, в упор, в монастыре, на горке, вдруг убрали. Прошлое как будто застекленело в прошлом. А будущее… – вот же оно, будущее! – настанет уже через… Когда мы доедем до Москвы? В Варшаве, прям сразу, не выходя с вокзала, узнаем про поезд – вдруг, подвернется ночной! Посадят ли? Ох, куда денутся! Стекла вагонные задрожат и высыпятся на перрон, вагон перевернется и встанет на дыбы на дебаркадер – и двери вагонные сами собой разомкнутся – и впустят ее – але-оп! – если откажутся проводники! – и – через сутки с лишним… Ох, с совсем, совсем уже с лишним… Поскорее бы… Высунувшись вновь в окно, упруго полоща на ветру ладони как паруса, в этой, как ей показалось, родственной, скоростной стихии внезапно вообразила вдруг вновь блаженство перелистывания Крутаковских черновиков – книга ведь должна быть уже – вот-вот – готова – когда Крутаков сказал? В сентябре? И одновременно, именно из-за этой, каждым волоском на коже чувствуемой, скорости, с которой они неслись вперед, зазнобило во внезапном припадке малодушного ужаса: еще явственнее, чем скорость, чувствовала, что земное счастье, которым закадрово сдабривала, усложняла, переперчивала, забивала запредельными специями, делала почти невыносимо волнующей и восхитительно преображала каждую секунду жизни – из рода тех редких, небывалых и, наверное, дико тяжелых и ответственных феноменов счастья, которому, если уж скажешь однажды «да» – то на всю жизнь: невозможно будет через месяц, или через полгода, сказать «извини, я передумала, мне с тобой тяжело». И от этой ответственности становилось жутковато. Она опять выставила вперед ветру руки, слегка не рассчитав степень расслабняка – и правую ладонь отбросило так, что чуть не зазвездило в лоб Влахернскому, – Елена взглянула на его кислую морду, на его страдальчески поджатые… – нет, вернее, так: поджата только верхняя, а нижняя выпала в осадок – губы; отвернулась прочь; поднялась на цыпочках и высунулась как можно дальше в окно, рискуя оставить следы мазутистой грязюги уже и на пузе; заглотнула еще раз, побольше, залпом, этого невозможного, изумительного, густо, до темноты, Крутаковским методом, видать, заваренного, воздуха; и вдруг сказала себе: да нет же, чего бояться – вот так вот всё и будет: это счастье ведь – вот оно, уже со мной сию секунду, даже ближе вытянутой руки – Крутаков ведь уже со мной – где бы я ни находилась. Куда ж теперь от него денешься? Значит, так и будет, всегда. Пусть это глупое волнение – чушь, ерунда – а волнуюсь почему-то действительно так, что невозможно дышать, и ветер здесь ни при чем – но ведь я действительно опять сейчас чувствую Крутакова рядом, – даже в вечность раз более реально, чем вот – так, к слову, – этого мучающегося сбоку, насупившегося беднягу Влахернского. Набредя на эту брешь в собственных тревогах, выломав из забора тревог огромную щепу и пробравшись сквозь лаз, на серо-песчаный, хвоей колко поперченный берег, и уже собираясь на ней, на этой щепе, пуститься вплавь через море, но найдя даже и брод в перехлестывающих шквалистых эмоциях, Елена (как это всегда происходило с ней от взрывного избытка счастья внутри) почувствовала, что уже больше просто физически не в состоянии переносить откровенное несчастье другого рядом – пусть даже и гораздо менее реального. И в сотую долю секунды придумала, чем бы скорбного Влахернского занять.

– Илья! Хочешь поиграем?! В переводы? Хочешь?

Но сначала, чтобы хоть слово произнести, не задохнувшись, пришлось вдернуть – нет, осторожно повернуть и вдеть – чтоб не изгадить майку окончательно – самую главную, головную, часть себя, слова произносящую, в вагон.

Влахернский тоже сию же секунду охотно вынырнул – как будто она его вытащила на свет из какой-то бочки, где он солился как большая головастая рыба.

– Хочу! А как?

– Сейчас я принесу блокнот! – едва выговорила, воодушевившись идеей уже и сама, Елена и помчалась к рюкзаку.

Всё вокруг пахло сеном. В глазах все еще с грохотом неслась навстречу ночь. Елена распахнула дверь в горящий сарай, то есть в купе первого класса, где, вопреки и без того уже давно просроченной пелгжимке, сидя, мягко привалившись друг к дружке, дремали Ольга с Марьяной, – и тут же столкнулась с вызывающим, разоблачающим, порицающим, презирающим взглядом что-то давно не маячившего в коридоре Воздвиженского.