Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

– Слышишь, любимый… – перевела, «как есть» Елена простенькое начало.

– Постой-постой! Geliebte! Это же ведь женский род! Он же к любимой девушке обращается!

– Заткнись, пожалуйста. Не перебивай! – Елена, отпихивая и прогоняя пальцы Влахернского со странички, как каких-то наглых насекомых, наступая на них, давя их своими ногтями, все-таки исхитрилась блокнот выцыганить. – Всё! Отдал мне – теперь это мое дело, как переводить. «Днесь» несчастный! Я  ж не лесбиянка, чтоб к «любимой» в стихах обращаться! Будет мужской род… Всё, не перебивай… – зажав блокнот в правой руке, и уже в него не смотря, она высунулась в окно, и, сглатывая ветер, повторила:

– Слышишь, любимый, взнимаю я руки…

– Что за глагол такой у тебя: «взнимаю»?! Нет такого глагола! – Влахернский удобно устроил оба толстеньких локотка на раму окна и тоже выложил морду на ветер.

– А у Даля он есть! И вообще – как я сказала, так и будет.

– Да нет, ну что это значит взнимать?! – Влахернский не унимался, явно все еще дуясь за ее критику.

– Ну не совсем же ты идиот, Влахернский, чтоб не понимать, что это значит?! – развернулась к нему в игровом запале Елена. – Ты мне всё своего «щаз» простить не можешь?! Мелкая месть!

Влахернский тыркнулся опять было своими пальчиками и носом в блокнот – что-то ей показать и доказать, – но был грубо от литературных источников отрезан.

– Все, Илья! Не смотри в блокнот больше! Смотри на руки!

Отвернувшись, аннигилируя Влахернского окончательно, Елена высунулась в окно почти по пояс и громко выговорила:

Слышишь, любимый: взнимаю я руки – слышишь ли звук? Жест одинокий, рождающий звуки, слышат все вещи вокруг…

Дирижерски вскинув расслабленные руки на волну встречного ветра, она доходчиво показала, что значит «взнимать». И в эту же секунду их единственный документ, список, заверенный нотариусом, до этого не слишком изящно зажатый у нее между левым мизинцем и безымянным, был вырван у нее ветром – на долю секунды ожил, затрепетал – зрелищно, но молниеносно быстро, белой птицей пропорхнул перед носом Влахернского и исчез в темноте.

Елена и Илья – открыв рты, оба с каким-то одинаковым, эстетского рода восторгом от произошедшего: «Этого не может быть!» – застыли. Второй реакцией – накрывшей через несколько секунд – было оглянуться, не идет ли со своей кружкой Воздвиженский, – и, с расчётом его опередить, броситься с повинной в купе.

– Давай я скажу, что это я потерял?! – семеня за Еленой по коридору, почему-то виновато бормотал Влахернский: благородство его сияло просто-таки на недосягаемых высотах тамбурных лампочек – особенно после игровых обид.

Но Елена уже рванула дверь в купе:

– Оля, Марьяна, вы будете смеяться, но у меня только что улетел в окно наш список. Счастье еще, что блокнот со стишками Рильке не выронила!

– Только Воздвиженскому не говорите! – в один голос выпалили вдруг разом все четверо.

– Честное слово – это было красиво: я просто руками взмахнула – буквально на пальцах показывала одно слово… у нас с Ильей чисто филологический спор возник…

– Ведите себя как ни в чем не бывало! – быстро взяла режиссерские функции на себя Лаугард, – у которой было вытянулось на секундочку в ужасе лицо, но опереточные подробности, кажется, не то чтобы примирили ее с катастрофой – но хотя бы заставили заценить красоту произошедшего. – Улыбайтесь! Надо вести непринужденный разговор. А то сейчас Воздвиженский нам такой скандал тут закатит! Потом, без него все обсудим.

И еще через несколько секунд неожиданно твердо выдала:

– Ладно, не волнуйся, Лен. Чё-нить придумаем! Найдем решение… Сходим в посольство, в конце-то концов. Не смертельно. Расслабься.

– А что за станцию мы проезжали? Кто-нибудь запомнил?! – воодушевился вдруг оригинальнейшей идеей Влахернский. – Может быть, сейчас, сразу же, на следующей остановке вылезем – и найдем?

– Щаз! Днесь! Щаз мы прям – пойдем по откосам ползать! Отличная мысль, Илья! – уже не просто «успокоилась» и «расслабилась» (как просила Лаугард), а откровенно хохотала Елена. – Главное – записать название железнодорожной станции, где все произошло – это же как водится, в истории!

– Влахернский, немедленно оставь в покое лямки рюкзака, сядь, и улыбайся! – инструктировала режиссер Лаугард. – Сядь вон туда к окну и займи непринужденную позу. Главное – сейчас, когда Воздвиженский войдет, говорить и выглядеть всем как ни в чем не бывало! – Лаугард и сама села, чуть вздернув нос, сложив ручки паинькой на колени, посматривая, кокетливо, на дверь, и поигрывая головой и плечами как будто балансирует какую-то маленькую старинную плоскую шляпку на макушке. – Надо говорить о чем-нибудь нейтральном… Вот, Марьяна сейчас тут без вас рассказывала, что ее в детстве, оказывается, тайно крестила бабушка. Давай, Марьяна, расскажи, что дальше!