Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

Я меряю время на ощупь в бумажной ладони: нет, всё еще слишком горячо, чтобы пить. Шломо, вероятно, ждет меня где-то с другой стороны площади, наверняка что-нибудь перепутал – он сказал, его отель совсем неподалеку – Шломо наверняка должен быть уже где-то здесь: но подняться, вылезти из этого кресла, и пойти проверить – нет сил. Вот она, давно позабытая безграничная глубина минут – без мобильного телефона, который я где-то выбросила. Молчаливо, необычно тихо в этом кафе сегодня: кажется, у них сломался музыкальный центр. Черный вытянуто-диагонально-яйцеголовый молодой высокий охранник (судя по форме головы – из Сомали) выпрыгивает из соседней двери Marks and Spencer и с чудовищной злобой дерет за ворот седого дохляка-бомжа в вязаной шапочке. Бомж, поломавшись для поддержания британского достоинства, растопыривает-таки широкий карман жакета и достает оттуда украденный пончик, обсыпанный сахарной пудрой. Сомалиец, раздувая ноздри, выхватывает пончик, – и хрястает по хребту кулаком вырвавшемуся и убегающему от него бомжу. И тут же, пустившись было в погоню, кривится и останавливается: из пончика, сжатого в кулаке, выползла джемовая начинка. Разжимает кулак, с несколько секунд рассматривает свои перепачканные ярко-красным джемом, и так-то от природы разнослойно раскрашенные, черно-розово-фиолетовые пальцы – раздраженно отходит от магазина за колоннаду и воровато кидает изувеченный пончик на решетку стока: не пролезает… Быстро давит, вдавливает каблуком, проталкивает в ямку стока. Башмак обшаркивает об асфальт. Быстро уходит опять внутрь магазина – раздраженно рассматривая перепачканную растопыренную ладонь.

Надо было снять с бумажного стаканчика с чаем крышку, что ли. Или подуть – а то так ничего не изме́ряешь. Я встаю, держу путь на площадь, держась за чай. На ступеньках Сэйнт Пола – слева – семейка, пожирающая бутерброды. Он – коротконогий хлыщ с толстыми ляжками и икрами в джинсах, лысый, скрывающий проплешины бритьем черной поросли в минус ноль – и с гигантского размера роскошной фотокамерой на груди. Она – рыжевато-бесцветная унылая рюмка на тонкой кривой ножке. И два урожденных сынка дебила – играющих в карате и дзюдо с мишенью из кружащихся в поисках крошек по ступенькам собора голубей. Старший, чернокудрый, норовит изловчиться и наступить-таки на хвост хоть одному. Младший, белесо-розово-рыжеватый, прямоволосый, запихивая кулаком хлеб в рот, бегает за старшим братом и злобно пинает воздух, когда голубям удается-таки из-под их ног сбежать и взлететь. Младший, уже лягнув было сандалем зазевавшегося голубя, не выдерживает напора ступенек – и падает со всего маху. Рёв. Крайне быстро, впрочем, реветь перестает, вскакивает и, в порыве новой злобы, размахивая кулаками бегает по ступенькам вверх и вниз и орет на голубей как припадочный. А-а-а, вот и глава семейства присоединился к забаве! Давить, давить! Пинать, пинать! Мне всегда было любопытно, у каких родителей вырастают эти трусливые выродки, ненавидящие голубей, и с детства запрограммированные на способность обидеть существ, которые слабее, – и одновременно, наверняка, по морде видать, истерично боящиеся даже больших собак. На десерт мать, догоняя исчадий, раздает из целлофанового пакета печенья. Муженек, дожрав, деловито взбежав по ступенькам, входит в собор – ведя за собой обоих братцев с обмусоленным печеньем в руках – явно в поисках бесплатного сортира. Через несколько секунд с разочарованным презрительным выражением лица выходит, с выводком, обратно. Жена сворачивает объедки, быстро застегивает большую пеструю чересплечную сумку – и вся дружная гармоничная семья спускается со ступенек собора и уходит куда-то за угол.