Распни Его

Были ли у Алексеева сомнения, раздумья и неуверенность в эти дни? Да, конечно, были. И не могли не быть. После Царя он был первый человек в армии. Он мог принять любое решение. История поставила перед Россией задачу сложную, трудную и такую ответственную, какой еще не ставила никогда. Алексеев не смог подняться над событиями. Как и подавляющее большинство генералов, он был политически безграмотен. Трудно ему было отличить правду жизни от политической лжи; нужное для государства и народа от ненужного — от того, что было важно только для господ, играющих в политику. Ветер грядущей смуты гнал его, как и других, по тому пути, который неминуемо вел к грядущей катастрофе. Но в гуле и грохоте он не рассмотрел, что Россия летит в бездну. Он еще не увидел шевелящийся хаос.

Алексеев чувствовал неловкость и смущение перед Государем. Его совесть тревожило упорное молчание Царя. Во время доклада о последних событиях в Петрограде он не выдержал и сказал ему:

— Ваше Величество, я действовал в эти дни, руководствуясь моей любовью к Родине и желанием уберечь и оградить армию от развала. Россия тяжко больна; для ее спасения надо было идти на жертвы…

Государь пристально посмотрел на него и ничего не ответил.

В эти дни Государь продолжал идти по крестному пути. За четыре дня он физически изменился неузнаваемо. Прежде всего лицо. Оно было «пожелтевшее, посеревшее, похудевшее, как-то обтянутое и точно облипшее на висках и скулах». Глаза были полны печали и скорби, даже тогда, когда он улыбался. Он нуждался в нравственной поддержке. Эту поддержку могли дать ему только два любимых и любящих человека: мать и жена. В полдень 4 марта вдовствующая царица Мария Феодоровна прибыла в Могилев. Встреча произошла на станции. Никто не знает и никогда не узнает, о чем говорили мать и сын в пустом холодном сарае, что стоял напротив поезда прибывшей Государыни. Вышли они оттуда после долгого разговора. Государыня приветливо улыбалась доброй, мягкой, милой улыбкой; Государь смотрел спокойно и ровно, но что скрывала эта нечеловеческая выдержка?..

Все, чем жил с тревогой, с наслаждением,

Все, на что надеялась любовь,Проскользнуло быстрым сновидением,Никогда не встанет вновь.

Все, на чем печать непоправимого,Белый лебедь в этой песне слил…К. Бальмонт

В 11 часов утра 8 марта в большом зале заседаний Могилевского суда собрались чины Ставки: генералы, штаб- и обер-офицеры и нижние чины. Собрались, чтобы проститься с отъезжающим Государем. Он вошел к ним одетый в серую кубанскую черкеску; на груди белел Георгиевский крест; в руках держал казачью папаху с бараньим мехом. Он пришел сказать «последнее прости». Сказать то, что вырывается само из души перед разлукой, быть может, навсегда. Слова прозвучали печально и скорбно. Это не была трафаретная речь, да и не способен он был говорить слова пустые, формальные и ненужные.

Вспоминая об этом последнем прощании, после которого никто уже больше его не увидел, генерал Николай Михайлович Тихменев отметил с огромным душевным волнением: «Это был страдающий человек. Но раньше всего, и больше всего, и прежде всего — это был полный царственного величия Император Всероссийский. Ибо не за себя страдал Он тогда, а за нас — и через нас за армию и Россию. Быть может, единственный Он видел, на краю какой гибели стояла тогда Россия…»

Наружно Государь был спокоен; по крайней мере, так многим казалось поначалу. Только дрожала правая, опущенная рука и все чаще он разглаживал усы привычным жестом. Об этих минутах скрытого душевного волнения Государь записал в своем дневнике: «Сердце у меня чуть не разорвалось…» Говорил он громко, отчетливо, чтобы слышно и понятно было всем. Голос его звучал задушевно и красиво. Последняя речь русского Царя к своим подданным: «Сегодня я вижу вас в последний раз. Такова воля Божия и следствие моего решения». Этими словами он начал свое обращение.

Он не рисовался. Поза, игра, рисовка — ему были несвойственны. Душа его была обнажена; она горела, как чистая свеча в полутемном вечернем храме, возбуждая и умиляя душу. В его словах звучала нежнейшая любовь к Родине, все поглощающая, жертвенная до самозабвения, до готовности все отдать за нее, даже самую жизнь.