Распутин

А на окраине города у Проломных ворот, там, где последний татарский потоп пробил брешь и ворвался в оцепеневший от ужаса город, уже толпились тысячи горожан, ожидавших Боголюбимую, и как только в солнечной дали под серым облаком пыли засверкали острыми и горячими искорками золотые хоругви, вдруг разом загудели все старые колокольни городка торжественным гудом и зашевелились толпы горожан в горячей молитве, которую воссылали они навстречу небесной гостье. Большевики, сняв свои кожаные куртки и красные звезды, ходили по толпам и слушали. Эти древлие настроения окшинской земли были совершенно чужды им, новым людям, и они чувствовали себя тонущими в этом море молитвенного настроения и глухой вражды к ним и были тревожны. И невольно и уши и сердца толпы были настороже: вот-вот заговорят пулеметы...

Шел в крестном ходе и Евгений Иванович, пришедший послушать народ и сразу услышавший основной тон: так было десять лет назад, так было сто лет назад, так было триста лет назад - тот же народ, та же наивная вера, та же душа, ничего не изменилось. Он в это тревожное время с любовью переводил Анатоля Франса, и Анатоль Франс ничуть не мешал ему в крестном ходе... Рядом с ним с одной стороны шли тихие и умиленные мать и Федосья Ивановна, а с другой - печальный и растерянный Евдоким Яковлевич, придавленный крушением Временного правительства и всех своих чаяний, ненавидевший всеми силами души насильников большевиков и совершенно не знавший, ни куда идти, ни что делать.

- Евгению Иванычу почет и уважение... - услышал Евгений Иванович сзади.

Он обернулся: то был Левашов, уланский лавочник, со своими кудрями и добродушным носом картошкой.

- И ты помолиться вышел? - ласково спросил Левашов, здороваясь. - Доброе дело, доброе дело... Здравствуй, Евдоким Яковлич...

- А ты как сюда затесался? - спросил тот. - Ты ведь коммунист теперь...

Левашов, давний член Союза русского народа, в самом деле одним из самых первых записался в коммунистическую партию, как только верх взяли большевики.

- Так что? Одно другому не мешает... - отвечал тот, не понимая, в чем тут дело. - Я человек торговый и должен антирес свой соблюдать всеми мерами возможности. Нешто можно нам, маленьким людям, против начальства идти?

- А посадят завтра царя, ты опять флаги да патреты вытащишь и будешь «Боже, царя храни» петь? - зло усмехнулся Евдоким Яковлевич.

Левашов боязливо оглянулся.

- А что же? Как люди, так и мы... - отвечал он тихонько. - Лбом стены не прошибешь, милай...

- Да ведь большевики против Бога, а ты вот Боголюбимую встречать пешком за двадцать верст пришел...

- Против Бога? Не слыхал... - заметил спокойно лавочник. - Ну что же, всякий по-своему с ума сходит, говорится. И дураков не сеют, а они сами родятся. Я от веры не отрекался... А гляди-ка, Евгений Иваныч, это никак твой Личарда тебя зовет... - перебил он себя.

В самом деле, на тротуаре стоял похудевший и озабоченный старый Василий и украдкой делал хозяину знаки. Тот, шепнув два слова матери, перебил толпу и вышел к старику.

- Я упредить тебя... - пугливо озираясь, проговорил тихонько Василий. - Опять сичас приходили... жандары-то эти новые... ну, из анхирейского дому... насчет тебя выспрашивали... Видится так, что опять с обыском к тебе метятся, - лутче бы тебе домой пока не ходить, Евгений Иваныч. Перебудь пока что, хошь у Евдокима Яковлича, а я в случае чего прибегу сказать...

- Ладно. Спасибо, старина... - сказал Евгений Иванович. - А ты помолись, да и иди домой, а то там Елена Петровна с детьми перепугается, если они нагрянут. Побудь около них. Я и Федосью Ивановну потороплю...

- Это ты уж не беспокойся... Я свое дело знаю... - сказал Василий. - Матушку я встретил, сподобился, а теперь побегу... Да я и не бросил бы дома, только вот тебя упредить надо было...

Евгений Иванович ласково кивнул старику головой и пробрался снова к матери. Ей он не сказал ничего, но пошептался с Федосьей Ивановной. Та внимательно и значительно, как всегда, выслушала его и только молча кивнула в ответ.

- Анфисе Егоровне лутче всего сказать тоже... - прошептала она. - А то они хуже забеспокоются...

Шествие, войдя в город, остановилось: Матушка дошла до старых соборов, до самого сердца старого города, где по древнему обычаю всегда бывал под открытым небом молебен всенародный. Справа над головами толпы виднелся обезображенный Пушкин, а слева уездный совет - раньше уездная земская управа, - где на стене огнем горела красная вывеска, а по ней были выписаны стихи:

Ты ходи-ка, народ, ко свободе

По советско-федеративной дороге!

В глубине виднелся белый губернаторский дом, где теперь помещался Совет рабочих и солдатских депутатов; он весь был изукрашен красными флагами, которые весело вились и играли на солнышке. А у подъезда замерли, присев к земле, два пулемета, направленные вдоль улицы...