Распутин

Раньше во время этого торжества порядок охранялся войсками, не говоря уже о полиции. Теперь не было ни войска, ни полиции, а потому напор толпы к святыне был так велик, что буквально повернуться было невозможно. По обычаю же для всенародного молебствия икону надо было обязательно повернуть ликом к следовавшему за ней народу. И вот с балконов, из окон - везде было черным-черно от народа, - даже из толпы было видно, как хоругвеносцы старались в гуще народной повернуться с огромной иконой, но все их усилия оставались тщетными: толпа при всем добром желании не могла осадить, не могла очистить места для иконы с ее длинными носилками. Еще и еще усилие... Все бесплодно!.. И вдруг точно море зашумело:

- Матушка прогневалась на нас... - Боголюбимая и смотреть на нас не хочет... - Да ты видишь, теснота какая: как ей повернуться? - Ишь тожа умник выискался: Матушка с теснотой совладать не может, силы небесные с мужиками не справятся!.. - Надел очки-то и думает, что умный!.. - Смотрите, смотрите: никак Матушка не хочет! - Господи, Владычица, прости и помилуй нас, грешных!

И нарушая многовековой обычай, духовенство должно было начать молебен, так и не повернув иконы ликом к народу. И как только раздались первые слова молебна, точно косой вдруг скосило первые ряды богомольцев, а за ними и весь народ: все повалилось на пыльную мостовую в тоске бесконечной: Матушка прогневалась, Боголюбимая отвернулась от земли своей!.. И женский надрывный плач смешивался с пением хора и перезвоном колоколов. И может быть, за все века, что Боголюбимая посещала свой город, не было на старых улицах его еще ни разу такого смятения, такого отчаяния, такой безбрежной жажды чудесного вмешательства Божия в совсем запутавшуюся жизнь человеческую...

- Евгений Иванович, в каком же это мы веке? - взволнованно прошептал Евдоким Яковлевич, стоя на коленях рядом с Евгением Ивановичем.

- А это что? - указал тот на весело игравшие над совдепом красные флаги.

- Кошмар!

- Кошмар...

- И что же победит?

- Никто этого не знает...

Молебен кончился, и Матушка отправилась гостить к Николе Мокрому. Народ, чрезвычайно возбужденный и сумный, расходился. Провожали Боголюбимую только уже прихожане от Николы, гордые, что, как всегда, Матушка навещает их первыми.

Переговорив тихонько о положении дома, все решили, что Евгений Иванович пойдет пока к Евдокиму Яковлевичу, а Анфиса Егоровна с Федосьей Ивановной домой, а там видно будет, что дальше.

- Чайком попою вас, - сказал Евдоким Яковлевич, - но только с сахарином. Сахару у меня нет ни куска.

- Я вареньица вам пришлю сейчас... - сказала Федосья Ивановна.

- Неужели еще есть?! - удивился Евдоким Яковлевич.

- Поищем, найдем... - значительно улыбнулась домоправительница.

Но не успели Евгений Иванович с Евдокимом Яковлевичем и отдохнуть в его маленькой бедной квартирке с оборванной полуголодной детворой, как вдруг явилась сама Федосья Ивановна, запыхавшаяся и взволнованная.

- Анфиса Егоровна приказали вам, Евгений Иваныч, ни под каким видом дома не показываться... - сказала она, присев на краешек колченогого продавленного стула. - Советские по случаю крестного хода прямо на стену лезут и, говорят, опять хотят всех кадетов арестовать. И вас никак не минуют. Анфиса Егоровна велят вам беспременно сегодня же в ночь выехать хошь в Москву, что ли... А как стемнеет, попозднее, приходите в наш сад от реки, и мы к вам выйдем. И посоветуемся...

Светлый ликующий майский день потемнел и налился каким-то темным и сложным чувством, в котором был и страх за себя и за близких, и отвращение к такой жизни, и холодная тоска. Вспомнилась ужасная и бессмысленная гибель святого Митрича и страшная нищета его семьи, которой он тайком по мере сил помогал... Чай даже с чудесным малиновым вареньем, которое не забыла захватить Федосья Ивановна, прямо в горло не шел, не говорилось, не читалось. Душа тяжело болела, и хмуры и грозны были дали жизни... И когда, наконец, стемнело, Евгений Иванович осторожно, обходами, пробрался призатихшим городом в свой сад - там густо пахло черемухой и щелкали и рассыпались над светлой рекой соловьи - и у старой беседки под липами, откуда он так часто смотрел в синие лесные дали и тосковал о вольной, лесной, дикой жизни, нашел мать и жену.

- Ты, Женюшка? - тихонько спросила мать. - Ну, слава Богу... Обыска пока не было, и Василий пронюхал где-то, что будто те, хахали-то советские, поуспокоились маленько и дела эти отложили... Ну только вот посоветовались все мы - и я, и жена твоя, и Федосья Ивановна, и Василий, - и все порешили так, что тебе надо уехать отсюда беспременно...

- Ну что вы говорите? Как же я оставлю всех вас?

- Нет, нет, это ты не так толкуешь... - возразила мать. - Без тебя и нас никто не тронет... Что с нас, баб, взять? Им не нас надо, а до тебя они добираются. Заладили свое, да и твердят: кадет да кадет, да газету буржуйную издавал, да за войну стоял... И если ты хочешь нас взаправду успокоить, уезжай! Мы все ночи из-за тебя не спим... Погляди-ка на Леночку, как она с лица спала... - сказала она.