Распутин

- Я не спрашиваю вас о вашем имени, а вам нет надобности знать мое имя... - мягко, но твердо проговорил раненый. - Имя ничего не говорит...

Тарабукин совсем обеспамятел от бешенства: с ним, с Вадимом Тарабукиным, смеют говорить так!..

- Веревок!

Веревки были при отряде в достаточном количестве. В них была нужда почти ежедневно, и потому чеченцы крали их везде, где только могли.

Все было готово в минуту.

- Вешай! И не за шею, нет - за ноги! Жив-ва!

Чрез минуту на старом-старом черкесском дубу - священными звали такие дубы-патриархи черкесы - уже висел вниз головой человек. Руки его тяжело обвисли вниз, подол рубахи закрывал лицо, из раненой груди бежала по руке и рукаву кровь и капала на молодую зеленую траву.

- Ну что? Будешь говорить? - насмешливо спросил Тарабу-кин.

Раненый не ответил: он потерял сознание.

- Ну черт с тобой, виси!.. - сказал Тарабукин и крикнул: - Зажигай дом и строения!..

Чрез несколько минут хутор закурился. Повешенный глухо стонал и тихо кружился туда и сюда. Чеченцы рыскали по усадьбе, забирая всякую рухлядь и переговариваясь гортанными, дикими голосами. Они были недовольны налетом: грабить было нечего - весь этот хабур-чабур никуда не годился... И когда показалось в нескольких местах бледное в лучах восходящего солнца пламя, Тарабукин приказал отступление. И по крутой каменистой черкесской тропе отряд змеей пополз в синюю лесистую долину...

Пожар быстро разгорался. В большой комнате, служившей некогда столовой, на стене, загаженной мухами, висел большой портрет Толстого. Засунув руки за пояс, старик сурово смотрел в дымную пустоту загаженного горящего дома. Жалобно звенели лопавшиеся стекла, шипел и свистел огонь, обезумевшие мыши метались по грязному полу. И все вдруг красно и золотисто залилось огнем...

Один из убитых вдруг приподнялся осторожно, осмотрелся и, оставляя по траве кровавый след, пополз медленно в густые заросли, - то был Пацагирка, сперва царский воин, потом красноармеец, порченый человек...

И увидав густой столб дыма над горами, затаились в страхе станицы по долинам: они знали, что это добровольцы потешаются... А в голубом теплом атласном небе блаженно дремал старый Тхачугучуг - что значит по-черкесски земля, с которой Бог, - и, как незримые рои радостных фей, носился вдоль цветущих берегов упоительный запах белой акации...

XXIII

16 ИЮЛЯ 1918

В августе 1917 года Временное правительство решило отправить б. царя на восток: там, - говорили правители, - будет безопаснее для них и спокойнее для Временного правительства. Керенский, уже всемогущий диктатор, явился во дворец, чтобы проводить б. царя в ссылку. Отъезд был назначен в три часа ночи, и в половине третьего вся царская семья с немногими приближенными и слугами была уже в большом зале для напутственного молебна. Но пробило и три часа, и четыре - об отъезде никто, очевидно, и не думал. Царь стал нервничать и послал одного из офицеров узнать, где же Керенский. Офицер скоро вернулся и доложил, что Керенский спят и что тревожить их сон никто не смеет. Наконец в пять часов Керенский проснулся, явился в зал, свежий, бодрый, довольный собой, и, звеня шпорами на желтых сапогах, сказал:

- Я прекрасно выспался... Теперь можем ехать...

А газеты на другое же утро предупредительно сообщили, что когда б. царь поднимался в вагон, то Керенский поддержал его под руку. И все умилились и одобрили: ну и Керенский! Вот молодчинище!

А те, обреченные року, быстро понеслись в неизвестное. Они думали, что их везут в милую Ливадию, но очень скоро поняли они, что ошиблись, что везут их по проторенной миллионами ссыльных дорожке - в Сибирь. И привезли их в Тобольск, и поместили в доме губернатора, и поставили вокруг солдат стеречь их.