Распутин

- Вот что, дядя Прокофий... - заговорил тот тихо, но возбужденно. - Тут Настенка левашовская подслушала на прудке, паршивая, что твой Васютка объявился... постой, постой: мое дело сторона, я ничего не знаю... сегодня твой явился, завтра явится мой... так я тут знать ничего не знаю и ведать не ведаю, а только как там хочешь, а парня спрячь - мало ли их теперь в лесу под Раменьем живет? А то, понимаешь, чем это дело пахнет? Давно ли каторжные ремневского старосту расстреляли за это за самое? А народ у нас дурак - в мамент все разболтает...

Помолчал Прокофий значительно, а потом тихо сказал:

- Ладно... Понимаем... Спасибо...

И снова зашептал что-то староста быстро и виновато.

- Да понимаю, понимаю... И тебе не сладко...

И когда запер старик накрепко дубовым засовом калитку за собой, он вызвал из холодной сына, и в сумраке едва освещенной потухающей коптилкой избы - керосину больше не было - долго шло совещание, как и что делать теперь и как быть. Путного придумать ничего не могли и решили, что утро вечера мудренее...

...Только за полночь стали засыпать все - думы все мешали. А Васютка и вовсе заснуть не мог. В душе у него было пусто и холодно. Завтра, значит, опять крадись, как дикий зверь, к Раменью, в леса, в эти черные землянки смолокуров, и опасайся, и трясись. Хлеба у старика мало, жену опоганили, впереди темно. И хорошо, потом простят, а ежели нет? Да и как простить? Ребят из окошек на камни швыряли, города жгли, всю Расею погубили - немысленное это дело, чтобы все это так сошло. Да и наплевать: устал он, и ничего он не хочет...

Он встал как будто до ветру и вышел. Занималось холодное непогожее утро. И неприветливо так глядела пустынная осенняя земля. И чего там еще мучиться? Зачем?

Прокофий слышал, как вышел сын, подождал немного и тоже поднялся,

- Ты что, Прокофий? - тревожно спросила с печи тоже не спавшая уже старуха.

- Так. Лошадь проведать надо...

Он вышел, тревожный. На крыльце сына не было. Он спустился на двор и в предутреннем сумраке увидел длинное тело в рваной английской шинели, висевшее с перемета сарая на узловатых вожжах, а рядом на земле, на старой засаленной шапке бережно положенный тяжелый медный старинный крест...

XXX

КОНЬ КОМИССАРА

Неустанно кружились по лицу необъятной России красные смерчи, и смердящая пыль человеческая, безликая - отдельные лица стирались все более и более в этих водоворотах, - безвольная и тупая, носилась в безбрежных просторах ее туда и сюда под этот новый тревожный гомон - ка-га-га-га... ка-га-га-га-га... - под грохот пушек и трескотню винтовок, под вой пожаров, под истошные вопли истязуемых и убиваемых - неизвестно за что... И некоторым казалось, что это русские люди решают насущные вопросы жизни своей и судьбы своей родины...

Бессильно отступавшие от самого Черного моря почти до Москвы, красные немножко нажали, и разлагающаяся Белая армия, побросав вдруг танки, пушки, снаряды, госпитали, обозы, беспорядочными ордами бросилась назад. Держались еще только небольшие отборные части, которые дрались уже не с мужеством, но с отчаянием обреченных. Красные обтекали их с обеих сторон, и большею частью все они погибали...

Один из таких белых отрядов был захвачен к вечеру тихого осеннего дня на старом бедном погосте. Дома духовенства были моментально

разграблены, пленные поставлены на рытье больших братских

могил, а на воротах погоста под образом Спасителя тихо качалось длинное черное тело небогатой местной помещицы, родовитой княгини, известной своей религиозной и патриотической деятельностью... Когда стемнело, всех пленных красные заперли в старый, большой сенной сарай, где густо и назойливо пахло откуда-то отхожими местами.

Среди арестованных был и Алексей Львов, и раненый корнет его величества, и сестрица Неточка, и много здоровых и раненых офицеров и солдат, и семья Сомовых, следовавшая за Белой армией в Москву, и седой священник с белым, как мел, лицом и налитыми тяжкой скорбью глазами, и несколько крестьян, и женщины, и дети. В углу неподвижно лежал на спине уже окоченевший труп Гриши, который в отчаянии застрелился... Все тяжело молчали. Впереди у них ничего уже не было. А за тесовыми стенами, в щели которых жалобно посвистывал осенний ветер, слышались грубые ругательства, смех, ржанье лошадей и отдаленная, редкая уже стрельба. Андрей Иванович в странном беспокойстве возбужденно метался из угла в угол.

Рыжий Мишутка, ковыляя на своих костылях, - месяца два тому назад ему после ранения ампутировали обе ноги, и он уже привык к своему положению увечного - подошел к часовому, здоровенному, туполобому парню, который, опираясь на затасканную в эти годы бесконечной бойни ржавую винтовку, стоял на часах у ворот сарая.

- Сделай милость, товарищ, нет ли махорочки малость затянуться хоть разок? - проговорил он. - С утра не курил - прямо терпенья нету...

- У самого на донышке... - угрюмо сказал тот.- На, пожалуй, немножко.

- Вот спасибо, товарищ... - сказал Мишутка и, засмеявшись, прибавил льстиво: - А ловко вы белогвардейской-то сволочи всыпали... Гы-гы-гы...