Распутин (др.издание)

Решение Коли Муромского идти на фронт всколыхнуло всю окшинскую молодежь. В самом деле: идти или не идти? С одной стороны, конечно, родину защищать надо, но с другой стороны, все вокруг говорят, что война кончится максимум в три-четыре месяца и поэтому просто огорода городить не стоит: не успеешь подушиться военному делу, как там все будет кончено. Но неделя проходила за неделей, и месяц за месяцем. С фронта поползли — это случилось уже вскоре после разгрома самсоновской армии — темные и зловещие слухи, на ушко заговорили о потайном радио в Царском Селе, посредством которого немка царица сносилась с Вильгельмом, какой-то остроумец на красной подкладке на вопрос, когда кончится война, сказал, что это совершенно неизвестно, но что первые пять лет ее будут очень трудны, когда всем желанной развязки не только не намечалось, но наоборот, все яснее и яснее становилось, что костер только что начинает разгораться, что в кровавом болоте старая Европа увязает все больше и больше — тогда перед наиболее чуткими из молодежи вопрос что же делать?встал остро и неотступно.

Ваня остро мучился над этим вопросом. В последней книжке одного толстого журнала знаменитый экономист с неопровержимыми цифрами в руках снова доказывал, что максимум еще два месяца, и вся Европа запросит пощады, обанкротится и война кончится сама собой вследствие всеобщего истощения. Но, может быть, знаменитый экономист ошибается? Он вслушивался в то, что говорили и писали вокруг него седые, почтенные, всеми уважаемые люди, и никак не мог понять: где же правда? Седые, почтенные, всеми уважаемые люди вперебой говорили все то же: что надо отстаивать свою родину от наглого германца, который с древних времен был знаменит своим furor teutonicus, о котором еще Тацит говорил в своей истории (V, 2). Ваня посмотрел в указанное место Тацита, но никакого furor teutonicus он там не нашел. Другие почтенные люди говорили, что пролетарии всех стран должны соединяться и что всякая сознательная личность должна этому делу содействовать, но что, даже и соединяя пролетариев всех стран, надо раздавить прусский милитаризм и посредством пушек и аэропланов дать восторжествовать принципам великих западных демократий, хотя, конечно, русская душа, давшая миру Толстого и Достоевского, еще скажет человечеству новое, уже окончательно спасающее слово — только вот сперва надо занять Дарданеллы ^{130}, которые необходимы нам для вывоза хлеба и потому, что там стоит еще храм святой Софии, а немцы, конечно, мерзавцы: не угодно ли, разбили во Франции еще колокольню!

Ваня втайне ужасался на свою глупость, на то, что он не может понять таких всем понятных простых вещей, и не знал, что делать. Путала его немножко и дума о Фене: ему хотелось пойти назло ей — чтобы доказать ей этим ее бессердечность, заставить ее плакать, каяться…

Более простой и ясный, Володя посмотрел вокруг, проходил несколько дней задумчивым, а потом как-то в сумерки вошел тихонько — чтобы не слыхала мама — к отцу и сказал:

— Папа, а я думаю, что мне надо идти…

— Куда, друг мой?

— На фронт.

Галактион Сергеевич давно ожидал этого, но все же, когда услышал эти два коротеньких слова от сына, он смутился и не нашелся сразу, что ответить. Наступило напряженное молчание. И наконец мягкий слабый Галактион Сергеевич, сдерживая дрожание голоса, проговорил:

— Да, и я думаю, что… надо, но…

— Мама? — тихо подсказал Володя. — Да.

— Как-нибудь, потихоньку, постепенно… Она поймет.

И было решено осторожно подготовить мать, а в следующее же воскресенье позвать Гвоздевых — о будущей свадьбе никто не говорил, потому что это само собой разумелось, — и все объявить. Но как только начали они подготовлять Серафиму Васильевну, она — как это всегда бывает с такими подготовками— с первых же осторожных, неясных, отдаленных слов поняла все, побледнела и ничего не сказала. Но с этой минуты часто и днем, и ночью Галактион Сергеевич заставал ее на коленях перед осиянным лампадой образом в горячей молитве. Он ходил вокруг нее на цыпочках и был особенно учтив с нею. А сам часто уединялся в своем крохотном кабинетике.

В воскресенье вечером — вечер был холодный, звездный, ядреный — к Похвистневым пришли Иван Николаевич с Марьей Ивановной, Таня и Ваня. Квартира у Похвистневых была маленькая, чистенькая, но очень скромная. От былой родовой роскоши сохранились только почему-то великолепные массивные часы из черного мрамора, изображавшие знаменитого торвальдсеновского льва ^{131}. Они торжественно стояли на особом столике в простенке под огромным стеклянным колпаком — точно это был тихий алтарь всему похвистневскому прошлому, чему-то угасшему, но бесконечно дорогому. Тихая, величественная, как королева, всегда вся в черном, с бледным выразительном лицом и большими черными, подернутыми слегка грустью глазами Серафима Васильевна, как всегда, сдержанно-ласково встретила близких людей и с особенной сердечностью приласкала всегда веселую Таню.