Распутин (др.издание)

— Бог милостив… — печально и серьезно отозвалась постаревшая и ставшая очень набожной матушка.

— Так-то оно так, а неладно…

И томимый какими-то тяжелыми, смутными предчувствиями, он еще более замкнулся и ушел от людей. Он совсем отдалился от своей попадьи, строго и истово повел чин церковный, твердо постился и стал много и вдумчиво читать священные книги: смятенная душа его искала тихого пристанища. И мысль, что будет, в случае чего, с его ребятами, не давала ему спать целые ночи. А тут еще Сережка, сын, неглупый, разбитной мальчишка, стал открыто говорить эти новые дурацкие речи о чем не подобало…

И вот лавина, наконец, сорвалась, и закружилась огромная страна хороводами безумья и крови. Конечно, Ванька Зноев первым делом арестовал отца Александра, и мужики, галдя, неизвестно зачем таскали его и в волость, и в какой-то комитет, но там великодушно отпустили его, потребовав только, чтобы он немедленно перешел на сторону народа. Он и рад бы был сделать это, перейти, но он не знал, как это делается. Потом в вихрях ненависти и мести пришли большевики. И снова отца Александра таскали и в волость, и в комитет, и в Совет, и в чрезвычайку какую-то, но молитвы его попадьи, должно быть, помогали: хотя и с трудом, но отовсюду его отпускали, и он снова возвращался к своей маленькой, худенькой, заплаканной и запуганной матушке и ко всей этой ораве оборванных и голодных детей, которые все собрались теперь дома, ибо все духовные училища были признаны большевиками буржуазной глупостью и закрыты. Только Сережки дома не было — дуралей все по митингам этим разрывался и пьянствовал, а откуда брал деньги, неизвестно… Нужда в доме была нестерпимая. Питались не только уж отрубями, но часто даже очистками картофеля. Молока не было, потому что Ванька Зноев корову реквизировал в пользу каких-то пролетарских детей и, как говорили, по дороге в город кому-то продал, а денежки в карман себе положил. Но все это отец Александр переносил покорно и твердо. И когда первые угарные месяцы прошли, народ словно одумываться начал потихоньку. В церкви народу поприбавилось. Иногда стали появляться даже те, которые раньше считали точно ниже себя отстоять обедню. И с заднего крыльца, когда попозднее, стали мужики наведываться к отцу Александру: кто картошки принесет полмерки, кто творожку детям, кто яичек, а кто крупы на кашу или мучки… И стоят, и жалуются, и вздыхают, и не знают, что делать…

В старом, сонном, теперь выше всякой меры загаженном Окшинске, под древними сводами Княжого монастыря издавна почивали честные мощи святой благоверной княгини Евфимии. И вот советская власть, много печатавшая в своих листках, что никаких мощей не бывает, что все это обман один поповский, вдруг назначила всенародное вскрытие раки, дабы пред лицом всех обличить вековечный обман. Несметные толпы народа собрались со всех сторон к древнему монастырю, и примостились фотографы со своими ящиками где повыше, а злодеи с красными звездами, не снимая даже картузов, открыли раку и стали дерзко срывать один за другим священные покровы. И вот, наконец, увидел народ: лежат на дне гроба кости желтые, волос несколько да обрывки одежды истлевшей. Советчики торжествовали, но просиял огромной радостью и народ — точно ветер весенний пробежал по толпе, и ударили монашенки во все колокола, и разом поднялся небывалый крестный ход и с тысячеголосым, восторженным «Христос воскресе!», блестя золотом хоругвей и старинных икон, потянулся вкруг белых зубчатых стен монастырских, не раз видевших в былые времена злые наскоки полчищ татарских… А к ночи прибежал в Уланку домой старый Афанасий, отец железнодорожника Трофима, и тотчас же потрусил порадовать отца Александра великой вестью.

— Слава Богу, батюшка, слава Богу… — говорил старик, сияя. — Сам своими старыми глазами удостоился видеть великое чудо Господне, сам… Подняли крышку, анафемы, пелены шелковые поснимали, глядь, а там кости одни желтые да одежда истлевшая!

— Ну? — нахмурился немного отец Александр, не понимая.

— Помиловал Господь, спас… — продолжал старик умиленно. — Не дал Батюшка мордам табашным над святыней надругаться: на глазах у всех ушли честные мощи в землю на двести верст, а под нос поганцам Господь кости одни гнилые подсунул… И радости было в народе — Господи ты, Боже мой!

— Неисповедимы пути твои, Господи! — задумчиво и тихо сказал отец Александр.

И зашумел о чуде Господнем лесной край мужицкий, и когда ударили в воскресенье к обедне, в церкви яблоку упасть было негде, и старики потребовали, а отец Александр не мог отказать, чтобы был отслужен молебен святой благоверной княгине Евфимии. И в заключение богослужения благословил он свою старую и в то же время какую-то точно новую сегодня паству и истово, не торопясь, дал всем приложиться к кресту. А выйдя из храма, встретил он Прокофья, отца Васютки, бывшего церковного старосту, невысокого, чистого уютного мужика с рыжей окладистой бородой, и пожурил его легонько, что ни за что ни про что сгубили они парк господский в Подвязье, погубили зря такую красоту.