Рассказ дочери. 18 лет я была узницей своего отца

Вырываясь, я мельком вижу голубой свитер и светлые брюки Франсуа. Он делает вид, что любуется видами. Руки он сунул в карманы, вид у него неуверенный. Я благодарна ему за то, что он держится в стороне от этих хватающих меня рук, против которых я совершенно бессильна. Я принадлежу своим родителям; я их вещь. Внутри меня и вокруг меня нет пространства для жизни. Кричу ли я? Плачу ли? Помню только, как они швыряют меня на заднее сиденье машины и запирают там.

И я, ни о чем так не мечтавшая, как об этой прогулке, теперь надеюсь изо всех сил, что меня так и оставят запертой здесь… Если уже одна мысль о том, чтобы постоять рядом с краем утеса приводит меня в такое истерическое состояние, значит, я слишком глупа, слишком труслива! Я слишком большое разочарование для всех. Мать права: если бы не они, я оказалась бы в Байёле.

* * *

На следующий день отец трижды звонит в колокольчик. Меня вызывают. Сердце начинает биться часто-часто. Я сразу же прекращаю читать и иду посмотреть на доске в кладовой, откуда идет звонок: оказывается, из его спальни. Полная недобрых предчувствий, поднимаюсь по лестнице, стучу в дверь и жду от него позволения войти. Потом сажусь, стараясь принять «позу сосредоточенности»: не слишком наклоняясь вперед, не слишком откидываясь назад.

Родители считают, что любой, кто опирается на спинку стула, – лентяй, а тот, кто садится на краешек, – слабак. Отец проводит сжатым кулаком по моему позвоночнику, чтобы убедиться, что я не прикасаюсь к спинке. Затем резко пинает одну из передних ножек стула. Если я села слишком близко к краю, то упаду. Поскольку я сижу «точно посередине», этот пинок не выбивает меня из равновесия.

Теперь он садится лицом ко мне и пристально вглядывается прямо в мои глаза. Что бы ни случилось, я не должна отводить взгляд.

Отец начинает свое «поучение»:

– Третий рейх был одним из сильнейших государств, сильнее даже, чем Спарта. Народ Третьего рейха вернется и будет править миром. Он превосходит всех в результате обучения и подготовки, которые дает своей молодежи. Это обучение сурово. – Отец выделяет последнее слово, не повышая голоса. – В нем нет места слабости. – Снова каждое слово подчеркивается отдельно. – Суровые, жестокие, сильные молодые люди, бесстрашные, неколебимые. Таков мой урок. Нет места слабости. Тебе необходимы тяжелые физические упражнения. Твой разум одержит победу, потому что он сильнее, чем твое тело, и тогда он сумеет управлять материей.

Нет места слабости. Тебе необходимы тяжелые физические упражнения. Твой разум одержит победу, потому что он сильнее, чем твое тело, и тогда он сумеет управлять материей.

Отец умолкает, его глаза по-прежнему буравят взглядом мои.

– Теперь иди, – через некоторое время резко командует он.

Я встаю осторожно, чтобы не царапать стулом пол. Царапать стулом пол после «поучения» запрещено.

Мое неописуемое поведение на мысу Гри-Не влечет за собой максимальное наказание: за исключением этих поучений, со мной не будут разговаривать три недели. Жинетт и Франсуа тоже не будут со мной разговаривать. Потом еще три недели ко мне будут обращаться только официально, не глядя в глаза. Мне самой запрещено подавать голос весь этот шестинедельный период, за исключением ответов на обращенные ко мне вопросы, и я тоже должна использовать официальную форму обращения и не смотреть никому в глаза.

Даже при обычных обстоятельствах мы разговариваем очень мало. Мой отец не заводит никаких разговоров. Он или изрекает свои «поучения», или отдает приказы. Стоит ему открыть рот, как я начинаю отчаянно внимательно прислушиваться. Я часто ловлю себя, что не понимаю ни слова из того, что он говорит, и внутри меня нарастает паника. Я заставляю себя смотреть ему в глаза, но чувствую, как мое сознание колотится о несовершенства моего мозга, точно перепуганная птица.

Даже если я собираюсь с храбростью и задаю отцу какой-нибудь вопрос во время трапез, он ревет в ответ: «Открывай рот только тогда, когда можешь сказать что-то интеллектуальное!» Смысл слова «интеллектуальное» мне непонятен, поэтому я по большей части молчу.

Мать говорит обо мне, начиная свои предложения с местоимения «она». Иногда в них звучит и мое имя, и тогда я стараюсь стать как можно меньше и незаметнее, даже если то, что она говорит, не несет отрицательного смысла, например: «Мод сегодня утром учила второе склонение латыни». Ощущение от этого очень странное. Есть только две ситуации, когда я слышу от нее свое имя: когда она говорит обо мне с отцом и когда орет на меня.