Рассказы

   К рассвету двор набивался так, что новым приезжим не было места, и они ставили своих лошадей вокруг Мельникова дома. Мужики шли и амбар, а бабы забирались в кухню. Мельничиха, небольшая, в темно-серой карусетовой кофточке и бумажной юбке, простоволосая, топила печку. Она всегда была довольна, когда на кухню набивались бабы. Они разговаривали между собой, рассказывали новости, бывшие в их деревнях. Все это развлекало и вносило в одинокую жизнь некоторый интерес.

   -- А я эту молодуху-то не знаю, -- сказала мельничиха, взглянув на вошедшую в кухню бабу лет тридцати, высокую, с тонкими щеками, прямым носом и гладким лбом. У нее были большие глаза, опушенные черными ресницами, глядевшие необыкновенно печально. И все ее худое, когда-то красивое лицо казалось грустным, как дерево, потерявшее листья.

   -- Наша свибловская, со мной приехала, -- поспешила объяснить долголицая старуха с большим носом.

   -- Раньше-то, должно, не ездила. Чья она?

   -- Самойлова дочка... Она в другую деревню отдадена, ну и не ездила.

   -- Во-от! -- поняла мельничиха. -- То-то я смотрю, незнакомое лицо. Ты что ж, к отцу-то с матерью погостить приехала? -- обратилась мельничиха прямо к молодухе.

   Та взглянула на мельничиху, как бы желая дать ей понять, чтобы к ней не приставали, но мельничиха этого не поняла. Молодуха отвернулась в сторону и сквозь зубы проговорила:

   -- Погостить.

   -- Пускают тебя свекры-то, ничего?

   -- Ничего...

   Баба встала и, нервно шагая, направилась к двери и вышла из избы. Мельничиха, удивленная, поглядела ей вслед и, обратившись к старухе, спросила:

   -- Что это она такая, аль с придурью?

   -- Не говорится ей. Она очень грустит. У ней ноне девочку убили.

   -- Убили? Ах ты, господи, вот несчастная-то! -- забеспокоилась мельничиха. -- А я, дура, пристала к ней.

   -- Да, как колосок подкосили, -- грустно вздохнув, подтвердила старуха.

   Мельничиха бросилась вон из кухни. У двора за углом, где выпряженная лошадь ела из кошеля сено, стояла молодуха. Она приникли головой к грядке телеги и стояла, закрывши лицо руками.

   -- Родимая, а родимая! -- участливо трогая за плечо, говорила мельничиха. -- Ты меня не обессудь, ведь я спроста тебя спросила-то.

   Молодуха подняла лицо, сделала усилие взглянуть на мельничиху, но сейчас же отвела взгляд.

   -- Я ничего, что ж!

   -- Отчего ж ты из кухни-то ушла? Твой черед -- не скоро еще; поди-ка к нам, посиди -- там теплее.

   -- Мне все равно.

   -- Ну, как все равно? У нас там и тепло, и светло. Пойдем... Ах, какое горе-то... А я ведь и не думала.

   -- Може, разденешься? -- предложила Прасковье мельничиха.

   -- Нет, я так посижу.

   Она расстегнула кафтан, и из груди ее вырвался глубокий, перерывистый вздох.

   -- Вот ведь горюшко-то какое! -- проговорила мельничиха. -- Сколько ей годов-то было?

   -- Семь годов. Первая девочка, второй грудной был... -- стала понемногу разговариваться Прасковья.

   Дочь мельника, убравши посуду, затворила шкаф и, повернувшись к нему спиной, устремила свои узенькие глаза на Прасковью.

   Мельничиха подсела к столу и стала внимательно слушать.

   -- Как же это вышло-то -- бунтовали у вас, что ль?

   -- Не бунтовали, а заартачились... не повезли барину испольного сена; ну, барин-то и прислал этих...

   -- Пьяных, что ли, подобрал, коли они таких дел наделали?

   -- Кто их знает-то... Дело было утром, наши еще с покоса не пришли, я на пруду пеленки мыла... и Аксютка это со мной... веселая такая, все время как воробей верещала... Идем с речки-то, а из имения-то и едут... в двух тарантасах, а за ними -- человек двенадцать верховых, с ружьями. Остановились у магазеи, слезли с лошадей... из тарантаса господа выходят, один с золотыми пуговицами и воротник белый такой, а с ним господский управляющий. И мужики, глядим, с покоса идут... Стали в заворках, глядят, что за гости приехали. Из деревни это бабы высыпают... Старухи печки топить побросали... Вышли из тарантаса... вышел вперед этот с пуговицами-то, а конные слезли с лошадей и ружья в руках держат... "Староста, -- кричит набольший, -- выходи сюда!.." Староста, как был с косой, к нему. "Брось косу!" -- кричит начальник. Староста отдал сыну косу. "Шапку долой!" -- "А что ж, -- говорит староста, -- нешто иконы несут?" Начальник как закричит: "Я тебе покажу, такой-сякой, иконы!" -- да в скуло ему. Ну, мужики это зароптали. "Это что ж, кричат, ничего не видя, бить!" -- да с косами к тому-то. А начальник как крикнет: "Заступайся за начальство, стреляй!" Мы думали, он это для острастки, а стражники-то правду -- как наставят ружья, да в народ. Брызнули -- кто куда. И я бросилась в заворки... Мне надо бы в поле, а я в заворки, куда весь народ. Опять ружья -- гро-о-х! Гляжу, моя Аксютка взмахнула ручонками, да так ничком и тяпнулась... И как закричит не своим голосом. Гляжу, а у ней из спинки кровь забила... Батюшки, пуля попала...

   Прасковья остановилась и заморгала глазами. Щеки ее покрылись бледностью и грудь волновалась.